- И теперь, - сказал он, - я собираюсь уйти в какую-нибудь далекую страну, где ничего не знают ни о Назерле, ни о Гансе, ни даже о прекрасной земле Тироля.

   - Ты поступил глупо, - засмеялся Францерль. - Ты совершенно уверен, что Назерль - мертв? У него всегда был толстый череп, и мне это прекрасно известно. Не будь дураком, оставайся здесь и стань таким же храбрым солдатом, как мы. Поверь, у нас веселая жизнь, и даже в солдатской форме можно быть хорошим человеком.

   Ганс на мгновение заколебался; он никогда не думал об этом, но Францерль не отставал.

   - Послушай, Ганс, завтра или послезавтра мы едем в Италию, страну, которая, как говорят, еще прекраснее нашей. У нас веселая жизнь, и когда ты вернешься через два-три года, все это дело зарастет травой, и они не посмеют сказать тебе ни слова после того, как ты наденешь мундир солдата императора.

   - Но Аннели? - вздохнул Ганс.

   - В любом случае, какое-то время ты не сможешь видеться с Аннели, но если она действительно достойна тебя, то останется верна тебе.

   Да, Францерль был прав, Ганс видел это; поэтому он согласился на его предложение и пошел со своим другом к сержанту-вербовщику, который был рад принять еще одного славного парня в ряды своих подчиненных.

<p>

* * * * *</p>

   Была осень. Утренний ветер резвился над Адриатикой, играя синими волнами, и развевая темные волосы юноши, который в глубокой задумчивости прислонился к арке Пьяцца ди Сан-Марко, мечтательно глядя на Большой канал, который, разрезав Венецию огромной дугой, смешивает свои воды с волнами Адриатики.

   Это был Ганс. Горы и долины его родной земли лежали далеко отсюда. Он уже давно перебрался через последний горный перевал Тироля, но не смог забыть свой дом, - вернуться в него как можно скорее, таково было его тайное желание в этой прекрасной, но чужой стране. Что хорошего принесло ему великолепие этой странной страны, ее величественные дворцы и произведения искусства царственного города, сладкая мелодия этого неведомого языка? Можно ли сравнить эти музыкальные звуки с голосом Аннели, когда она говорила: "Я так рада, что ты пришел, дорогой Ганс"? Могла ли хоть одна из этих мраморных башен соперничать с зубчатыми ледниковыми вершинами, сиявшими пурпуром под вечерним небом? И когда рог звучал на закате над горами, стократно отражаясь эхом от расселин и глубоких ущелий и тихо умирая среди тенистой долины, кто мог бы сравнить с этим звуком музыку, день и ночь плывшую над водами по улицам Венеции?

   Ганс поднял свои полные слез глаза: небо над ним было таким же, какое он видел в долинах Тироля. А затем он заметил фигуру на тонкой колонне - фигуру, которую он, как кажется, видел много лет назад. Медный лев с гордо развевающейся гривой поднял свою царственную голову, словно наблюдая за городом внизу и за морем, которое целовало его ноги. Молодой человек смахнул набежавшую слезу и задумчиво посмотрел на царственного зверя. Да, действительно, он видел того самого льва, который был изображен на монете, подаренной ему маленьким человечком давным-давно, хранившейся в потайном ящичке среди сокровищ его матери. Улыбка, подобно солнечному лучу, скользнула по его лицу, когда он вспомнил то солнечное осеннее утро, когда старик прощался с ним, и когда он смотрел со скалы, как тот плыл по воздуху на своей волшебной мантии.

   - Как жаль, что у меня нет подобного корабля, - вздохнул он. И тут в ушах его прозвучали слова, произнесенные на его родном языке: "Добрый день, Ганс".

   Ганс вздрогнул - рядом с ним никого не было. Неужели ему почудилось? Но нет, голос раздался снова: "Посмотри наверх, Ганс". Он поднял голову.

   На него, из высокого эркерного окна одного из гордых дворцов, ласково улыбаясь бедному Гансу, смотрел знакомый карлик с белоснежными локонами и темными серьезными глазами.

   Ганс радостно воскликнул, впервые с тех пор, как прибыл в эту чужую страну, с быстротой стрелы метнулся под арку и вошел в ворота дворца. Его ноги летели по мраморным ступеням и бархатным коврам, но он не замечал этого. Он спешил дальше, туда, где, стоя возле позолоченных ставней, его ожидал благородный друг. Переполненный чувствами, Ганс предстал перед стариком, протянувшим ему руку в дружеском приветствии. Уже не поношенный сюртук, но черное бархатное одеяние скрывало его фигуру, а маленькая рука сверкала дорогими бриллиантами. Но юноша не обратил внимания на эту чудесную перемену, и нежно, как в тот весенний вечер на горе, когда привел старика в свою хижину, прижался губами к его руке и сказал от всего сердца: "Господь да благословит вас, господин. Я благодарен Ему за то, что Он позволил мне найти вас здесь, в этой чужой стране".

   - Я не в чужой стране, Ганс, я на своей родине, - отвечал благородный венецианец, ведя молодого человека через великолепные залы, стены которых были украшены шедеврами бессмертных художников, называвших Италию своим домом. Потом они сели рядом у широкого эркерного окна, и Ганс радостно взглянул в почтенное лицо старика.

   - Значит, вы не забыли бедного пастуха в вашем великолепном доме? - сказал он.

   - Забыть о тебе, Ганс! - отвечал благородный венецианец. - Забыть о тебе, - кто заботился обо мне среди любви и наслаждения, и думал обо мне даже во время бегства, когда сердце твое было полно смертельной тоски! Нет, конечно. Я жажду вознаградить тебя за эти годы верной любви, и, возможно, мне наконец-то представилась такая возможность.

   - Ах, господин мой, - воскликнул Ганс с сияющими глазами, - не расскажете ли вы мне, как идут дела дома, где вы бывали в последнее время чаще, чем я? Скажите мне, поправился ли Назерль, перестала ли моя мать горевать обо мне и помнит ли меня Аннели?

   - Назерль умер, но не по твоей вине, - успокаивающе сказал старик, потому что Ганс, услышав его первые слова, пришел в ужас. - Он скоро оправился от пустяковой раны, нанесенной твоей рукой, но его собственное безрассудство увлекло его на самую высокую скалу вслед за серной, и он сорвался с нее. Вскоре после этого нашли его искалеченное тело. Что же касается твоей матери и Аннели, то ты можешь увидеть их сам.

   С этими словами он встал, подошел к богато украшенному резьбой шкафу и достал из потайного отделения сверкающий драгоценный камень. Юноша сразу узнал его: это было чудесное горное зеркало, и теперь он снова держал его в руке, пытливо всматриваясь в его сияющую поверхность. Легкий туман окутывал его; но становился все тоньше и тоньше, пока, наконец, в сиянии утреннего солнца перед ним не предстала его любимая родная долина и фермерский дом, дом Аннели. Он не обращал внимания ни на веселый переполох в сарае и конюшне, ни на деловитые приготовления к возвращению стад. Нет, его взгляд устремился сквозь прозрачные оконные стекла в хорошо знакомую комнату. Здесь было тихо и уютно, как в былые времена. У окна сидела Аннели, белокурая и прелестная, как всегда, но на лице ее читалась легкая грусть. Белоснежная пряжа лежала у нее на коленях, губы ее шевелились: она разговаривала с двумя женщинами, расположившимися у другого окна - вдовой фермера и старой матерью, которую так хотел утешить Ганс. Гансу казалось, что разговор касается его самого, и время от времени его имя срывалось с розовых губ Аннели. И каждый раз, когда она поднимала глаза и смотрела на противоположную стену, Ганс, проследив за направлением ее взгляда, видел сохраненную стеклом и рамой голубую ленту и букет увядших горных цветов. Она оставалась верна ему, и на глаза молодого человека навернулись слезы, а когда он вытер их и снова посмотрел на волшебное зеркало, то милое видение исчезло, и стекло снова засверкало в лучах итальянского солнца.