– Я еще не написал. Пока нет, – сквозь зубы отвечает отец.

– Но…

– Я сказал: пока нет, – гремит его голос. – Ты думаешь, я не знаю свою работу? Я не хочу, чтобы вся деревня притащилась к озеру, пока в этом нет особой нужды. Джайлз глупец, если считает, что лесопилка может работать день и ночь напролет, и это не вызовет никаких последствий.

Он отворачивается к столу, давая понять, что разговор окончен, и я поспешно ретируюсь в свою комнату, стараясь по пути отдышаться. За один раз я умудрилась нарушить все пять правил. Настоящая идиотка. Я так близка к тому, чтобы сбежать отсюда, как можно быть такой глупой и рисковать всем именно сейчас?

Я закрываю дверь, ставлю чай и свечу на небольшой столик у кровати и ложусь. Насчет одной вещи мой отец прав: жадность Джайлза Стюарта является причиной такого стремительного падения уровня воды. Всю зиму он занимался повышением производительности лесопилки, а теперь хочет расширять ее и строить еще одну башню для переработки древесины. Невозможно отрицать, что именно из-за Джайлза расходуется много воды слишком быстро: ресурс не успевает обновляться. Он, конечно же, должен быть в курсе происходящего? Ему должно быть известно, что озеро не бездонное.

Я одергиваю себя, потому что мне не стоит об этом думать. К тому времени, когда это будет иметь значение, я уже давно покину эти места. Это не мое дело и не моя проблема. Мои проблемы будут за много километров отсюда, в Терсо. Именно об этом мне следует думать в свободное время. О новой жизни.

Подложив под голову подушку, я пытаюсь представить ее. Новый город, новая я. Мое собственное жилье. Работа. Друзья.

Может даже…

Донесшийся с улицы женский крик рушит мои фантазии.

Я так быстро вскакиваю, что едва не роняю чашку с чаем. Еще до того, как встаю на ноги, в моей руке оказывается складной нож. «Это, должно быть, луга, – догадываюсь я. – Не женщина. Крик луги звучит почти так же».

Когда я открываю дверь, мимо с ружьем в руках проходит отец. Ствол открыт и опущен вниз, родитель закладывает туда патроны, а потом легким движением кисти защелкивает его.

Поворачиваясь ко мне, он ставит ружье на предохранитель.

– Оставайся здесь.

А потом он просто уходит в ночь. Я бегу к окну, однако из-за отражения комнаты происходящего снаружи не видно. Я пальцами тушу свечу, но из-за тумана все равно не могу рассмотреть ничего дальше пары метров. Ни отца, ни какой-нибудь кошки. Затаив дыхание, я замираю и жду.

С заднего двора со стороны курятника снова доносится крик.

Сжав в кулаке нож, я выбегаю из комнаты и, прижимаясь к стене, крадусь по коридору в сторону кухни. Там открываю ставни и прислушиваюсь.

Вокруг стоит тишина, но у меня по затылку бегут мурашки. Как будто за мной кто-то следит.

Что-то врезается во входную дверь, и я вскрикиваю. Затем бегу к ней, занеся руку и покрепче ухватив нож…

Дверь распахивается, и я едва успеваю остановиться и не поранить отца.

Его лицо не выражает никаких эмоций, а взгляд пустой. Он явно не понимает, что чуть не стал ножнами для моего ножа. Я опускаю оружие, сердце бьется со скоростью тысячи мчащихся лошадей. Родитель ничего не говорит, а лишь смотрит на меня, нет, сквозь меня. Он, кажется, даже не замечает лезвия у меня в руке.

У меня кровь застывает в жилах.

– Папа? – Я так не обращалась к нему с детства. И голос мой звучит тонко, как у ребенка.

Наконец отец замечает меня.

– Убери это, – говорит он, свирепо взглянув на нож. Я складываю его и прячу в карман.

– Ты убил ее? – спрашиваю, понимая, что мне известен ответ, так как не слышала звук выстрела. – Хочешь вернуться и посмотреть? – предлагаю я. – Я могла бы пойти с тобой…

– Нет! – резко отвечает он, сверкая глазами. – Не выходи из дома, слышишь меня? И не подходи к окнам. Ты поняла меня, Альва?

Я гляжу на него и от страха не могу сдвинуться с места и пошевелить языком.

– Ты слышишь меня? – буквально кричит он, хватает за плечи и трясет так, что у меня начинают стучать зубы. – Ты не покинешь эти стены без моего разрешения.

Мне удается кивнуть, и только тогда отец отпускает меня.

Не произнося больше ни слова, он уносится в свой кабинет и закрывает за собой дверь.

Я продолжаю стоять на том же месте, мои внутренности словно стали жидкими, и почему-то мне страшно пошевелиться. Даже не представляю, что произойдет дальше: потеряю сознание, меня вырвет, я расплачусь или чего похуже. Поэтому не делаю ничего до тех пор, пока вновь не обретаю способность двигаться, не боясь потерять контроль. Затем я возвращаюсь в свою спальню, закрываю дверь, останавливаюсь в центре комнаты и считаю удары своего сердца. Плакали все мои старания. Я оказалась совсем не готова. Я даже не пыталась защищаться.

Закрываю ставни и, убедившись, что отец не зайдет ко мне, опускаюсь на колени и отодвигаю в сторону сшитый мамой потрепанный коврик. Приподнимаю деревянную половицу и прячу нож.

В подполье у меня уже спрятаны: крепкая полотняная сумка; новенький арисэд (однотонный, а не в клетку); пара ботинок с толстыми подошвами; два невероятно красивых украшенных кружевом платья, которые я никогда бы не надела в Ормсколе; набор резных инструментов для письма; коричневые, черные, красные и синие чернила; кипа золотой фольги и почти две сотни крон золотыми, серебряными и бронзовыми монетами.

И револьвер, из которого семь лет назад мой отец застрелил мою мать.

На следующее утро я просыпаюсь рано. Оказывается, родителя уже нет дома. Сначала я испытываю облегчение, а потом понимаю, что он забрал с собой молоко, остатки вчерашнего хлеба, полголовки сыра и сушеные колбаски из кладовой.

Приходится утолить голод водянистой кашей и чаем, черным, как и мое настроение. Я могла бы подоить козу, слышу, как она блеет на улице. Однако с моим везением отец вернется в тот момент, когда я буду во дворе, и устроит мне адскую взбучку за то, что посмела ослушаться. Лучше дождаться его возвращения.

Я иду к нему в спальню, чтобы навести там порядок. Выясняется, что его кровать аккуратно застелена, одеяла заправлены моими заботливыми руками. Очевидно, отец не спал на них. А когда я проверяю его кабинет, оказывается, что не хватает одного ружья и коробка с патронами наполовину пустая. Скорее всего, он ушел прошлым вечером, когда я уснула. Отправился охотиться на лугу. Целую ночь провел вне дома.

Я возвращаюсь в свою комнату, где под полом лежит мой собственный револьвер. Снова поднимаю половицу и достаю его, ощущая в руке непривычную тяжесть.

Не знаю, зачем я его взяла. Не знаю, зачем до сих пор храню. Он красивый, если так можно сказать об оружии. Кремниевые пистолеты, которыми мне разрешено пользоваться, принадлежали бабушке отца. Их деревянные части поцарапаны, металл потускнел, несмотря на то, что за ними тщательно ухаживали. Они старые, и это видно. А вот револьвер, из которого убили мою мать, по-настоящему прекрасен.

Рукоять выполнена из белого дерева, инкрустированного переливающимися осколками раковин моллюсков. Она имеет закругленную форму и хорошо ложится в ладонь. Ствол длинный и даже элегантный. Ему нужны особые пули: сияющие, серебристые, остроконечные. Они отличаются от свинцовых шариков, которыми стреляют кремниевые пистолеты. Но самое главное, что за один раз можно заряжать несколько пуль. В зарядную камеру уютно помещается шесть патронов, и она вращается. И не нужно возиться с порохом, ведь механизм работает как часы. Я знаю, потому что стреляла из него, хотя он и не был заряжен. Должно быть, заряженный он обладает сокрушительной силой. Бах! Бах! Бах! Бах! Быстрее, чем удары сердца.

Раньше он не умещался у меня в руках, но теперь все в порядке.

Иногда я подумываю о том, чтобы выбросить револьвер в озеро и позволить воде и времени уничтожить его. Иногда я представляю, как кладу его на стол между мной и отцом за ужином. Просто и аккуратно, ничего не скрывая. Или же отдаю его шерифу, когда тот в очередной раз оказывается неподалеку. Рассказываю ему то, что должна была рассказать семь лет назад.