Дальнейшие события происходили с неизбежностью судьбы и быстротой, с трудом поддающейся описанию.

Рыська, скользнув под калитку, с ходу прыгнула на руки к Алене, в этот момент величественно следовавшей по двору от погреба с крынкой кваса в руках. Угощение предназначалось Сучку, старшине артели плотников, недавно прибывшей в Ратное. Лысый закуп, к всеобщему удивлению, сумел покорить сердце ратнинской богатырши и теперь ежевечерне после работы для закрепления успеха заявлялся к ней, усердно помогая вдовице во всем, что требовало мужских рук. Сейчас он как раз волок на двор тяжеленную бадью с помоями. Алена, конечно, и сама бы справилась со столь обыденным делом, но, как истинная женщина, не стала мешать мужчине проявлять заботу о себе, любимой, и только умилялась на хозяйственного ухажера.

Этой-то почти семейной благости и помешали Чума с Рыськой. Впрочем, вид кошки Алену не раздосадовал и не заставил насторожиться, но одновременно с ее появлением калитка с треском слетела с петель и во двор ворвался всклокоченный пьяный Фаддей с выпученными от избытка чувств глазами.

– А-а, тварь блудливая! – взревел он, узрев ненавистную животину, с удобством устроившуюся на могучей груди вдовицы. – Шалава! – и решительно ринулся к Алене.

Может, он и схватил бы свою обидчицу, если бы та согласилась его дождаться. Но Рыська легко перескочила на плечо хозяйки подворья, окаменевшей от наглого вторжения и ничем не заслуженных оскорблений, а оттуда на землю и метнулась прочь. А Фаддей с разгона и всей дури вцепился обеими руками, как ему в запале показалось, в загривок кошки.

Алене и одного бесцеремонного вторжения Чумы хватило бы с избытком, но такое! Фаддей мало того, что спьяну снес ей калитку и без позволения вломился на ее подворье, так вместо извинений вдруг ее же и обложил ни за что ни про что, да вцепился своими клешнями ей в грудь, как в свое собственное, будто так и надо! Еще и рванул, словно оторвать собирался и Варьке своей отнести! Возмущение и резкая боль мигом привели ее в чувство и вернули дар речи.

– Ах ты, пьянь! Чего лапаешь?! Паскуда чумовая! – рявкнула Алена, выходя из оцепенения. Одним движением она стряхнула со своей груди лапы Фаддея и с силой грохнула крынку с квасом о его лоб. Чума, сосредоточенный до этого исключительно на ловле хвостатой воровки, с некоторым удивлением обнаружил, наконец, наличие и более серьезного противника. Благодаря немалому опыту и воинской закалке, удар не свалил ратника, и он все-таки устоял на месте, но стекавший по лицу и бороде за пазуху густой квас вызвал новый прилив ярости.

– Ошалела?! Дура! За что?! – взревел он в искреннем недоумении, но в следующее мгновение уже катился по двору от оплеухи, которую мастерски отвесила ему разъярившаяся от подобной наглости хозяйка.

– Ерхунамумест[3] гребаный! – удовлетворенно изрекла Алена, видя, как кувыркнулся нахал.

Продолжительное общение с отцом Михаилом сильно расширило ее словарный запас. Правда, ругался священник редко, а слова, которые иной раз произносил, и выговорить-то не всегда получалось, но вот это самое «Ерхунамумест» она хорошо запомнила, потому что именно так он ворчал себе под нос, когда девка-холопка, убиравшаяся в храме, налила по рассеянности в светильники елей вместо лампадного масла. С тех пор Алена частенько пользовалась понравившимся ей словом, чтобы заткнуть у колодца необразованных ратнинских баб, не прибегая к грубой силе. Вот и сейчас для Чумы его не пожалела.

Не считая, однако, беседу с гостем на этом оконченной, она шагнула вперед, собираясь продолжить, но тут ее опередил Сучок, находившийся до того в некотором обалдении – слишком уж неожиданно, быстро и необычно разворачивались события. Сначала какой-то пьяный в лоскуты хрен сносит новую калитку, с которой он, Сучок, накануне провозился чуть не весь вечер, затем прямо у него на глазах за здорово живешь материт и лапает его бабу, да еще и предназначенный ему, Сучку, квас переведен на этого придурка! Нет, это уже ни в какие ворота не лезло!

Отчаянный старшина плотников, преисполненный законным негодованием, сорвался с места, не выпуская из рук шайку с рыбьей требухой, которую он (вот удача!) так и не успел выплеснуть в помойную яму. Еще через мгновение едва поднявшийся на ноги Чума, не удовлетворившийся квасом от хозяйки, получил на закуску и угощение из слегка протухших на жаре помоев, а заодно и саму посудину из-под них на голову. Алена не стала мелочиться: гулять, так гулять – и приложилась кулаком по дну перевернутой бадейки, довершая дело и покрепче насаживая ее на плечи славного ратника. Фаддей с туго прижатыми к телу локтями – бадейка оказалась ему только-только по размеру и сковала обручем – что-то глухо замычал изнутри, но обладающий тонким слухом Сучок различил некоторые слова и они ему не понравились.

– Это кто говнюк лысый?! – взвыл он, с силой хряпнув по бадейке подвернувшимся под руку поленом, так как неразлучный топор непредусмотрительно остался в доме вместе со снятым поясом. – Это кто плешак приблудный?!

Голова Чумы выдержала и это, а вот старая и уже видавшая виды бадейка не пережила удара разъяренного плотника и с треском развалилась, выпуская из своих объятий несчастного Фаддея, но в то же время и лишая его защиты от сучкового гнева. Хорошо, что Чума, не устояв на ногах, рухнул на четвереньки, и следующее попадание пришлось уже по спине, да и сила удара оказалась не столь сокрушительной, так как метил Сучок значительно выше. Но тут Алена решила, что достаточно позволила своему мужчине проявить силу и доблесть в защите ее чести, и пора уже и ей самой поучаствовать в забаве.

– Пшел вон, паскудник! – она рванула за шиворот почти выведенного из строя Чуму, собираясь поднять и выволочь его за ворота, но в гневе немного не рассчитала силы, да и рубаха на Фаддее была надета старая и ветхая, носившаяся исключительно дома: рачительная Варвара все жалела пустить целую еще вещь на тряпки и лоскуты – и ткань, не выдержав, с треском разорвалась до самого подола, лишая Алену законного развлечения.

Всему, даже очумелости пьяного Чумы, есть предел, так что Фаддей прямо с четверенек рванул к выходу, по дороге теряя то, что еще осталось на нем от рубахи. Впрочем, это было временное отступление: останавливаться Фаддей не собирался – его несло. Неважно, что он чуть не полетел через забор, наплевать, что стоит посередине улицы нагой и облитый помоями! Он желал драться! Правда, с кем именно, уже понимал плохо. Пошатываясь, Чума все-таки утвердился на ногах, развернулся и заорал:

– Ну, твари! Всех ур-р-рою! Сотник, мать его!.. Анька, сука блажная!..

К месту битвы, несмотря на поздний час, а возможно, и благодаря ему – вечерние дела по хозяйству можно было отложить и немного развлечься – собралось довольно много народу, среди которых нашлись и сочувствующие Чуме. Двое из них, подойдя к буяну, попытались его урезонить, но как-то странно:

– Фаддей, успокойся. Ну хватит, тебе что, мало? Баба тебя отметелила, так ты совсем опозориться хочешь? – увещевал Охрим.

– Вот-вот… – вторил ему Федот. – Ты потерпи, уроешь. Потом. Ты потерпи.

– Да я их всех! Сейчас… – вконец потерял над собой контроль Чума. Оглянувшись по сторонам в поисках оружия, заметил меч на поясе у Охрима и, не задумываясь, рванул к себе рукоять. Тот словно ждал этого: вместо того чтобы возмутиться, только отступил, дернул за рукав своего приятеля, и они оба почти сразу скользнули в толпу.

Видя такое дело, Алена взялась за увесистую жердь, в руке Сучка, успевшего оглядеться по сторонам, возник топор – не его, плотницкий, а колун, которым Алена колола дрова, но все же…

Неизвестно, чем бы закончилась эта схватка (Чума, хоть и пьяный, и частично выведенный из строя предшествующими событиями, с мечом вполне мог наделать бед), если бы в этот момент откуда-то сбоку не раздался совершенно спокойный голос:

– Слышь, Чума, ты, конечно, жуть как страшен, только скажи мне, чем ты Сучка порешить хочешь? Мечом или тем дрыном, что у тебя между ног болтается?