Шатры, шатры, шатры. Белый шатер в трех сотнях шагов. Вокруг – полурастворенное в кострах, навесах и одеждах, желтых с зеленым, кольцо голубых одежд. Шатер совета. Гигантской сумасшедшей смешинкой, пушистой, теплой и ласковой в меня залетает ощущение Эрмы. Тело непроизвольно хрюкает, а я выдаю куда-то в шатер такую же хохотуньку, отвечая, что сейчас, чуть осмотрюсь и приду посмеяться за компанию, после чего начинаю добросовестно выполнять обещание.
Люди, кони. Собаки. Дети. Шатры, навесы, костры, котелки.
Под навесами раненые. У одного из раненых человек в черном. Понемножку высасывает боль.
Боль, физическая, духовная, смешанная со страхом, страхом неизвестности, легкой прозрачной тряпочкой висит над всем стойбищем, сгущаясь над ранеными и чуть развеиваясь над людьми в черном.
– Сколько потеряли? – тихо спросил я у старшего война.
– Триста семей и две тысячи воинов…, вождь.
– Я – Харш. Ты?
– Гром.
Он повернулся ко мне и еще раз поклонился. Такой чуть настороженный и совсем чуть-чуть надеющийся.
Чуть– чуть -это слишком мало.
– Старший воин Гром, скажи мне, сколько бойцов осталось в племени?
Он посмотрел на небо, высчитывая.
– Три тысячи.
– Считая раненых и молодых, старший?
Я заглянул ему в глаза, высматривая правду.
– Считая три сотни раненых, которые могут драться, две сотни, которые умрут в течении недели и полторы тысяч молодых.
Гром выдержал мой проникновенный взгляд и ответил своим. Таким мог смотреть, например, умирающий ребенок на доктора и от этого взгляда я чувствовал, как на меня незримо наползает, пытаясь согнуть и напугать, тяжесть ответственности за пару-тройке тысяч людей. Мне стало страшно и со страху я вспомнил, что я обычно делал с орками в Warcraft. Я улыбнулся, и ухватив эту тяжелую ответственность за яйца, стал выяснять, чем же это я собрался управлять.
– Старший, расскажи мне, как мы сражаемся.
– Вождь? – он чуть приподнял бровь, пытаясь показать непонимание.
– Я в этом мире недавно. Умею водить войска, умею думать о народе. Но не знаю ни брусчей, ни других. Расскажи о брусчах.
Гром отвел взгляд, уставил его в воздух и стал нарезать короткими фразами:
– Боец вооружен мечем или саблей, копьем, луком. Доспехи разные. Старший воин умеет отбиться от трех воинов. Воин умеет отбиться от трех трупоедов. Выученный воин умеет метать стелу на триста шагов с седла. Стоя бьют в голову с пятисот. Знаем конный и пеший строй. Три сотни старших воинов умеют брать города, сбивать со следа, переодеваться и выведывать.
Семьсот семей. Мать, две-пять женщин, пять-десять молодых, десяток-другой детей…
Замолчав, он оторвался от неба и посмотрел на меня, взглядом спрашивая, что бы еще рассказать…
– Передвигаетесь на конях, вещи – волоком?
– Да.
– Что умеют молодые войны?
– Меч, копье. Лук сто с седла, триста – стоя. Слабые.
– Хорошо. В охране шатра Совета есть кто-нибудь из таких же как ты?
Гром, у которого надежда чуть не плескалась из ушей, неумело изобразил недоумение. Я сердито буркнул:
– Старший, не делай маски. У шатра есть кто-нибудь, кто надеется и кто знает свой народ?
– Старший воин Тур, вождь.
– Спасибо.
Гром поклонился. Поклон был гораздо ниже того, которым он меня приветствовал. Интересно, если бы мы проговорили часа три, попробовал бы он воткнуть голову в песок?
Я кивнул ему и зашагал к костру совета. Гром за моей спиной замахал копьем, передавая что-то паре сотен смотрящих на него глаз. Судя по глубине поклонов, которыми меня приветствовали, он транслировал по сети копейщиков запись нашего разговора. Сигнальщики на вершинах замахали копьями и мне в спину диким котом вцепилась мысль, что ошибаться мне нельзя. Острые когти этой замечательной идеи достали спиной мозг, и я чуть не споткнулся.
Грязно матюгнувшись, я разрешил себе ошибаться, сколько и куда влезет и, забивая трубку, уронил через плече:
– Торк!
– Да?
– Кто сейчас правит народом?
– Совет мудрейших, принц Ран и Принцесса Эрма
– Я?
– Э-э-э…
– Как есть! – выдул я в него струей дыма.
– Брусчи свободный народ. Они подчиняются тому, кого приняли.
– Все?
– Да.
Я весело хмыкнул и, не успев даже задуматься, что же это делаю, завернул к раненому в паре шагов от маршрута.
У молодого война в светло-голубом стояли лекарь и две женщины в темно и светло-зеленом. Из-за их спин выглядывало только залитое потом белого лица. Женщины, обернувшись на шум шагов, поклонились и расступились, открыв распухшее гигантской флегмоной плече и уставшее лицо молодой женщины-лекаря, корректирующей биополе ладонями. Она привычно коснулась меня, пробежалась по органам легкими щекотунчиками, пошла внутрь, вздрогнула, отскочила. Хмыкнув, я коснулся ее.
Смесь уверенности и отчаянья. Гноящиеся царапины, уносящие жизни. Усталость.
– Давно? – кивнул я на война. Воин открыл завалившиеся в глубины черепа глаза, отыскал меня и прохрипел:
– Неделя, вождь. Кто ты?
– Боевой друг принцессы Эрмы. Раздуло сразу?
Я ощутил взгляд лекаря. Тяжелый сердитый взгляд, которым она пыталась меня заткнуть. Я не глядя в ее сторону накачал шарик бодрости и метнул ей в живот. Ее передернуло, взгляд исчез.
– Через два дня.
– Ага. Понятно. Где болит?
– Тупо в руке. Ломает тело.
Две женщины – родственницы раненого, угрюмо смотрели мне в затылок. Наверно пытались выбрать – возразить ли вождю или дать ему убить дорого родственника. Ничего, перетерпят. Я сел на коленки напротив лекаря, пытавшейся разобраться с моей посылочкой, и пощупал плече.
Горячо. Царапина заросла сверху, загноилась вглубь. Если бы не лекарь, умер бы два дня назад от заражения. Подняв глаза на нахмуренную моими действиями девушку, я спросил:
– Расскажи, что я сейчас сделал не так, как делаете обычно?
– Дух больного нельзя беспокоить, чтобы он не мешал лекарю лечить тело… – буркнула она.
Я злобно хмыкнул.
Идея, в общем, не плохая. Особенно когда в обществе нет садистов, которые бояться резать врагов и поэтому придумали хорошее объяснение, почему надо резать своих, предварительно оглушив их парой литров самогона. Ладно, будем считать, что теперь есть.
Лекарь, почувствовав мои намеренья подняла на меня зеленые яркие глаза и проскрипела:
– Вождь, ты – лекарь?
– Ага. Я, кроме прочего, лекарь. И я знаю, что можно лечить невидимое тело, чтобы вылечить видимое. И я вижу, что ты умеешь это. Умеешь очень хорошо. А еще я знаю, что можно лечить и видимое тело. И можно лечить и дух, пробуждая его к жизни, возвращая ему желание жить, бороться и побеждать несмотря на то, что его ненадолго лишили возможности бороться. Он может думать, что бороться дальше бесполезно, и тело уже не нужно, и можно умирать. А может знать, что через три дня предстоит сражаться за жизнь своего народа и хотеть, ХОТЕТЬ быть здоровым… – я, разросшись, вбивал мысли в лекаря, вглубь, сметая сопротивление и не обращая внимания на десяток людей, обернувшихся на грохот голоса. -… Воин, стал бы ты болеть, зная, что через три дня мы будем сражаться за твой народ?
Он приподнялся на локте и решительно прохрипел:
– Я буду в седле через три дня!
– Хорошо. И ты нужен мне со здоровой рукой. Разреши мне лечить твое видимое тело?
– Да. Лечи.
– Спасибо. Ляг.
Я достал мешка аптечку, хмуро посмотрел на лекаря и пробурчал:
– Ты можешь смотреть и учиться, или ты можешь смотреть и отрицать. Если ты выучишься и будешь делать так, у народа будет пара сотен мечей, которые могли бы умереть, но были спасены тобой.
Она кивнула и пододвинулась, освобождая место у руки и делая очень внимательный взгляд.
Благодарно кивнув, я распахнул аптечку и на минуту забыл обо всем, кроме раны.
Жгут выше раны. Скальпель спиртом, секунда собраться, взмах. На песок хлынули кровь и гной. Тряпкой промакнуть рану, скальпелем вычистить полость, живой водички в рану, салфетка, замотать. Завязав узелок, я отодвинулся и бросил лекарю:
