У самого крыльца магазина околачивались пьяницы в надежде сообразить с компаньонами на бутылку. Выпить не вопрос, в ближайшей подворотне или подъезде теплое местечко всегда найдется. Иногда местные алкаши обращались к Тихому и просили денег на выпивку. Он внимательно глядел на испитые пропащие лица просителей и чувствовал что-то похожее на сочувствие. Некоторые заметили, что, когда ни попросишь, Тихий всегда дает деньги, и начали злоупотреблять его сочувствием. Тогда Тихий принял контрмеры и стал появляться здесь как можно реже, однако в деньгах не отказывал. «Спившиеся, но все равно люди-то. Не по себе судить надо, а по другим людям», – любил повторять Тихий себе в назидание.

Только на этот раз знакомых пьяниц не было и денег у него никто не просил. Тихий не расстроился и не обрадовался, а воспринял это как должное. В магазине прошелся между рядами, прицениваясь, купил яиц, хлеба, два пакета молока и кефира, некоторое время с задумчивостью повертел в руках упаковку с сыром, да отказался, решив сделать назавтра бутерброды с колбасой.

Шагал из магазина медленно, еле ноги волоча. Долгий и утомительный денек выдался, все-таки с пяти утра на ногах. У подъезда на скамейке собралась местная шпана и распивала водку. Тихий минул их, словно призрак, и скрылся в теплом и темном подъезде. Воздух был затхлый, пропитанный запахом мочи и еще невесть чем.

Тихий, не изменяя своей привычке, сунул мизинец в отверстие почтового ящика, проверяя, нет ли свежей газеты. Но вместо нее палец наткнулся на огрызок яблока, и дверца со скрипом открылась. Сорванный замок бессильно болтался на одном болтике. «Ладно, завтра отремонтирую, – решил Тихий, – и уточню на почте, присылали ли мне новый номер газеты». Стены подъезда были изрисованы черными каракулями неудавшихся художников, которых великое множество в спальных районах, странно лишь то, что их творчество так одинаково и примитивно. Вдавил деформировавшуюся кнопку девятого этажа, и старый лифт лязгнул дверями. В лифте было наплевано, под ногами шелуха от семечек и окурки. «Неужели по-человечески нельзя? – думал он. – Поплевал шелуху в кулек из газеты, сигарету выкурил на балконе любого из этажей, а бычок затушил и выбросил в мусоропровод. И зачем сплевывать на пол?» Тихий каждый раз расстраивался при созерцании такой неприглядной картины. На своем этаже при свете одной-единственной тусклой лампочки, которую любили выкручивать и разбивать чуть ли не каждую неделю, долго копался в портфельчике в поисках ключей, пока не хлопнул себя по лбу и не достал их из заднего кармана брюк, догадавшись, отчего так было неудобно ехать в автобусе.

«Ну вот и пришел», – с каким-то безразличием подумал Тихий и ступил на порог квартиры. Собрался зажечь свет, рукой ища выключатель. Но в следующий момент дверь за ним аккуратно закрыли, руку сильно сжали, кто-то сзади захватил в стальные тиски, а на рот наклеили клейкую ленту. Свет так и не зажгли. Тихий дернулся несколько раз, пытаясь вырваться, но не выходило. Коридорчик был тесный. Узкое пространство и бежать некуда.

– В комнату его…

– А что с сумкой?

– На кухню…

Тихого поволокли двое детин в комнату, усадили на стул к столу, дали ручку и бумагу.

– А теперь слушай сюда. – Тихий не видел, кто с ним разговаривал, оттого что тот подошел сзади и прижал к его кадыку лезвие ножа. Дернись он чуть-чуть – и завтра не поедет на работу, а останется здесь, за столом, с поникшей, словно от усталости, головой или, быть может, рухнет на пол и кровь начнет растекаться темной лужей, а когда проступит на потолке соседей, те вызовут ментов, но будет уже поздно. – Бери ручку и пиши. Пиши, что говорят. И помни: дернешься – концы отдашь.

Тихий испуганно замычал. Ручка дрожала в руках, словно он был алкашом со стажем.

– Пиши под диктовку, толстовец, – жесткий голос продолжал отдавать команды.

Тихий, словно под гипнозом, делал все, что говорят, ничего не понимая: «Заранее прошу у вас прощения. У тебя, моя женушка, и у вас, мои дети. Не вспоминайте плохое, а помните только хорошее. Вы ни в чем не виноваты. Никто ни в чем не виноват. Я устал жить дальше. И вы здесь ни при чем. Прощайте!»

Тихий выводил слова, как будто чужой рукой, и совсем не понимал их смысла, не осознавал происходящего, а, словно перепуганный школьник-двоечник, спешно писал диктант неумелым почерком. Холодное лезвие едва касалось горла, как будто щекотало его. Окна в комнате были зашторены. Тихий писал при свете яркого карманного фонарика. Написав, отложил ручку, чувствуя, как кто-то смотрит через плечо и читает написанное, но не оборачивался.

– Молодец, – на плечо Тихого легла тяжелая рука.

Затем обладатель этого голоса отдал какой-то знак, потому что в следующий момент Тихого подхватили под мышки и, несмотря на то что он отчаянно сучил ногами, поволокли на середину небольшой комнатки. Все необходимые приготовления были уже сделаны. Кухонная табуретка дожидалась, когда на нее ступят ногами. Люстра была снята, и вместо нее болталась веревка. Тихого волокли так, что он не мог увидеть этого, а только бессильно мычал, ворочая головой из стороны в сторону, словно тряпичная кукла. Его рывком поставили на табуретку, набросили на шею бечеву и тут же стремительно выбили из-под его ног табуретку.

Тихий засучил ногами, глаза вылезли из орбит, и, отчаянно дернувшись в последний раз, он повис, едва заметно покачиваясь. Лицо его застыло в гримасе безмолвного ужаса.

– Кедр, сними ленту, пусть язык висит натурально, а ты, Бон, не пялься на меня, как на телку, а затирай отпечатки. И ничего не лапать! Не брать! Врубились?! Жду внизу, в машине. Быстро чтоб!

Илларион Забродов был в замечательном расположении духа, которое, честно говоря, в последнее время посещало его нечасто. Радовало его, по крайней мере, то, что для хорошего настроения ему требовалось совсем немногое. «Хорошо все-таки, что я не такой привередливый, без запросов, как у молодежи, чтобы всего и много и сразу. Может, я раньше тоже таким был, но потом отошло как-то. Только вот интересно, мог бы мне сказать, тот же генерал Федоров, к примеру, хорошо это, что с возрастом человек усмиряет свои аппетиты и начинает радоваться тому, что у него есть. Вот и я, чем не образец для такой теории? Хорошенько выспался, кошмары не снились, на дворе солнце яркое светит, снежок выпал, машина бежит, как новенькая, никаких пробок. Только если так рассуждать, то радость примитивная какая-то получается. Стоп, – сказал себе Илларион. – Чего ты, в самом деле, расфилософствовался и размечтался прямо как поэт».

Он усмехнулся своему отражению в зеркале заднего вида и перестроился на левую полосу: по правой полосе ехать было невозможно, машины волочились, как караван в пустыне. «Нельзя так, – подумал Илларион. – И сам не едешь и другим не даешь. Что, только в Москве так? Или везде так ездят? Гордятся своей неуступчивостью. Только разве это неуступчивость? По-моему, самая обыкновенная глупость. Человек же и по делам может куда-то спешить, как я, например. Хотя разве это срочное дело – поменять летнюю резину на зимнюю? Или я не замечаю, как старею, и для меня каждая мелочь становится важной и называется делом? Тьфу, что за мысли лезут в голову! Услышал бы Федоров или Сорокин, на смех бы подняли! Сами на мои шутки обижаются, дуются, а вот меня поддеть любят, я же, по их мнению, обижаться не имею права».

Илларион закурил и подбавил газу. Сам он с нарушителями закона боролся, учил их уму-разуму, но кто из русских не любит быстрой езды? Он и находил себе оправдание в этой поговорке. Решил не тянуть кота за хвост и выбрался к своему знакомому, с тем чтобы поменять резину своему «бьюику». «Рискнуть-то можно и на летней дальше ездить, – рассуждал Илларион. – Только потом сам себе не прощу, если в ДТП попаду. Или… Ну вот, дофилософствовался до мыслей о смерти. Жить и жить тебе еще, Илларион. Рано еще в дальние края собираться».

Забродов выехал на Ленинградский проспект, вливаясь в плотный поток машин. Здесь уже было не так вольготно, и полосы выбирать не приходилось. «Вот черт, – выругался Илларион. – Дернуло же меня сегодня шины менять. Такой день солнечный, приятный. За город лучше бы поехал или дома остался, навел бы порядок в библиотеке и Марату Ивановичу Пигулевскому звякнул бы, может, у него что-то новенькое появилось. Нет же, теперь полдня простою на Ленинградском и к вечеру доеду. Ну поставят мне резину бесплатно, денег не возьмут, а день-то испорченным окажется». Илларион давно обещал заехать к одному своему знакомому. Тот недавно позвонил и похвастался, что обзавелся своим автосервисом. А Илларион, не подумав, напросился в гости, при этом добавив: «Для моего коня твоя конюшня не годится». Ну вот и получил теперь приглашение наведаться в автосервис, с уговором, что если все сделают как надо, то с Иллариона причитается бутылка коньяка и свои нехорошие слова он берет обратно. Вот и пришлось ехать. Забродов не привык бросаться словами, не то что как некоторые. Под «некоторыми» прежде всего подразумевался генерал-майор Федоров, который обещал заехать две недели назад и все не приезжал. Хоть бы перезвонил, сказал что да как, нет, молчит и не звонит, а потом, как обычно, приедет без предупреждения, когда Иллариона дома нет, и будет сердиться, что не встретил. «Ох уж этот Федоров, – покачал головой Илларион. – Вояка с характером. Ну а ты сам? Без характера, что ли? Тогда не ропщи, а лучше подъедь вперед, иначе вон та девушка с правой полосы втиснется в твой ряд и тебе придется не только менять резину, но еще и перекрашивать машину».