— В ту ночь мы с ним не спали, и он говорил о том, что вы — Падальщики — новое поколение борцов за наше будущее. Не потому что в руках у вас винтовки, а тело спрятано за листами брони. А потому что сердцем вы искренне верите в то, что каждый человек заслуживает право на сострадание, а потому вы не скупитесь на него и раздаете его всем, кто нуждается.
Я слушала с замершим сердцем, как если бы Тигран ожил и говорил сейчас со мной. Так Алания походила на него.
— Люди пойдут за вами, не потому что вы им прикажете, а потому что увидят в вас теплый обнадеживающий светоч маяка посреди бури. Триггер и ему подобные не переживут этот переходный момент. Они останутся в прошлом. А вы, — с этими словами она ткнула пальцем мне в грудь, — вы пойдете в будущее и остальные потянуться за вами.
— Спасибо, Алания. Твои слова наполнены надеждой, и мне становится страшно, что я их не оправдаю.
— О, даже не сомневайся в себе! Тигран говорил, что ты совсем иная. Теперь я это понимаю.
— Почему иная?
— Потому что твое сострадание гораздо шире. Ты готова жертвовать не только ради людей, но и ради тех кровожадных монстров, в которых по-прежнему видишь людей.
— Но ведь это правда! Их всех можно вернуть!
— В этом твоя сила. В твоей вере! Не изменяй ей и иди до конца. Борись за нее и жертвуй. Потому что только это широкое сострадание, которое распространяется на всех живых существ, поможет нам выйти их кровавого хаоса.
Я вновь обняла Аланию, и вдруг поймала себя на мысли, что она такая худенькая и маленькая, прямо как моя мама. Мне было всего восемь лет, но я уже понимала, что моя мама миниатюрная и аккуратная. Алания стала походить на нее. Может в реальности, а может лишь в моей голове, потому что я так отчаянно нуждалась в родном доме.
Падальщики один за другим стали покидать смрадный душный подвал, как вдруг раздались хлопки. Они набирали мощность с каждой секундой, словно волна постепенно заражала людей, а потом отовсюду раздалось гудение и радостное улюлюканье. Люди торжественно хлопали в ладоши, махали нам, приободряли и кричали, что любят нас.
Я чуть не расплакалась. Еще никогда нас так не провожали в миссию.
— Они рады, что мы валим отсюда или они рады, что мы валим отсюда? — спросил Фунчоза.
Странным образом его фразу поняли все: люди радовались большему количеству воздуха в подвале или тому, что мы снова выходим в миссию, чтобы продолжать бороться?
В ответе мы не нуждались.
Люди скандировали «ПАДАЛЬЩИКИ!» и радостно махали нам, как дети, провожающие своих родителей в поход. Ну а мы чувствовали себя солдатами на параде: достойные похвалы и дифирамбов. Людское обожание зажгло в нас надежду с новой силой, она больше не была едва заметным фитильком, а горела светом тысяч факелов — ярких, обжигающих и грозных.
Слова Алании тоже перестали быть теорией и превратились в реальность. Еще никогда мы, Падальщики, не чувствовали себя такими нужными для слабых, угнетенных, просящих. И еще никогда я не чувствовала себя такой уверенной в том, что иду верной дорогой.
Ребята поднимались по ступеням в холл гостиницы, весело обсуждая предстоящую миссию, кто-то разглядывал внутренне убранство гостиницы, другие неотрывно глядели на тяжелые входные двери со стальным засовом.
Еще никогда они не пересекали защитные ворота так легко, как сегодня, но и старые привычки никуда не делись: выходя наружу, каждый стучал по косяку двери на удачу.
На крыльце гостиницы ребята задержались. Я сперва даже не заметила, что они отстали, продолжала твердо вышагивать к снегоходу Арктик Кэт, который Ульрих назвал Киской и теперь мне жить с этим проклятьем до конца времен. А когда я наконец осознала, что шаги ребят затихли, обернулась.
Эта картина навсегда застрянет в моей памяти: ребята столпились у дверей прямо под деревянной табличкой с названием гостиницы «Умбертус», уже подточенной и измученной временем, и смотрели на мир вокруг. Они жадно пожирали глазами безграничные пейзажи заснеженных Альп: вздымающиеся холмы тут и там, острые пики гор, разрезающих небо так небрежно и в то же время так естественно, запорошенные овраги и темные ущелья, плотные леса покрывали горы своими снежно-черными силуэтами спящих деревьев — где-то голые лиственные, где-то вечные зеленые, и вокруг всего этого пейзажа чистый ясный фон голубого неба, изредка сокрытого пузатыми облаками, готовыми излиться своими пушистыми внутренностями на ледяную землю.
Я уже два месяца жила на поверхности и удивлялась тому, как быстро привыкла к ней, ведь она мне чужда, это не моя родина. Я родилась в затхлых мрачных отсеках подземной Желявы, которую до сих пор считала домом, но по которому никогда не скучала. Все, что я наблюдала здесь и сейчас, казалось правильным и естественным, потому что мы наконец вернулись в ту жизнь, которая была уготована человечеству с самого начала.
Жизнь создала нас, как вид, лазающими по деревьям в непроходимых джунглях, мы кротко совершали шаг за шагом в сторону открытых степей, оборачиваясь по сторонам в страхе от хищников, мы были частью природы, подчинялись ее жестоким законам, мы уважали и блюли равновесие в экологических нишах, а потом пошли на поводу своей жестокости и алчности. Мы рушили природный эквилибриум, стремясь вырваться из законов природы, считая, что примитивные животные не могут нам быть ровней. Человек возомнил себя богом, посягнул на право создавать и кроить мир по своему хотению, как глупый ребенок, до конца не осознавая могущество, против которого вышел на ринг.
Мы проиграли и были согнаны с земли совершенно справедливо. Кровавые жертвы, которые сопровождали наше возвращение на поверхность, тоже казались естественными.
Начался снег. Такой легкий почти невесомый, он мягко опадал на нас, тотчас же таял на броне, оставляя прозрачную слезинку, которую хотелось утешить. Фунчоза с Рафаэлкой первыми спустились с крыльца, высунули языки, и стали ловить снежинки ртом. Я не могла обозвать их занятие глупым, потому что сама втайне ото всех иногда занимаюсь тем же самым. К ним присоединились остальные солдаты, весело гогоча они запрокидывали головы, устроив охоту на снежинки. А потом кто-то кого-то толкнул, второй ответил, задев третьего, тот — четвертого и началось.
Задорный смех залил парковочную площадку, обозначив начало войны. Граница прошла точно между пятью отрядами бойцов, и первые снежки полетели в противников. Снег был хороший липкий идеального состава для лепки комочков. Снежные ядра летали повсюду, как и истеричный смех солдат.
— Я тебя убил! Ты выбыл!
— Я тебя первым убил!
— Нет я!
— Я первый!
Как всегда это бывает в игрушечных войнушках — самое сложное доказать кто кого убил первым, спорили до хрипоты в глотках, а потом понимали, что это бесполезно и снова брались за снежное оружие разного калибра, размер которого напрямую зависел от размера бойцов. Рафаэлка лепил самые большие и тяжелые снежища, метко выстрелив, ими можно было вывихнуть челюсть. Зато Буддист со своими сержантами Мухой и Хумусом были самыми жилистыми и проворными, а потому втроем соорудили пулемет: Муха с Хумусом лепили ядра, а Буддист безостановочно обстреливал врагов. Калеб объединился с Антенной и уже руками проделывали подкоп в сугробах, чтобы окружить противников и подло обстрелять со спины. Больше всех халтурили Бридж с Ляхой, как впрочем и всегда, они хохотали и кричали «я в домике!».
А потом противостояние резко набрало оборотов, потому что из-за углов гостиницы высыпали давние жильцы «Умбертуса»: Томас, Ульрих, Миша, Фабио присоединились к Бодхи, Перчинка и Зелибоба — к Васаби, красавицы Хайдрун с Куки несли залежи налепленных снежков для всех подряд, потому что всегда играли за все стороны. Уже почти сорок человек устраивали массовое побоище, заливистый смех мог разбудить не только зараженных на подступах к горам, но и медведей и даже самого дьявола. Вот только никто больше не боялся ни первых, ни третьего, и все были уверены, что с медведем тоже удастся договориться. Это-то и доставляло больше всего удовольствия: уверенность в своих силах, отсутствие страха, вера в победу. Падальщики ничего из этого не потеряли, на то они и Падальщики — вечная надежда для осиротевших и убогих.
