– Да приходилось видеть кое-что, – ответил Сергей насильственно-пренебрежительно.
– Но все-таки не нашу лаву, полагаю, – прочел на северинском лбу начоперод. – Когда Леденев ведет, есть на что посмотреть, уж поверьте.
– Считаете его исключительным?
– Таких больше нет и не скоро появятся. Моцарт от кавалерии. Я с ним пятый месяц и ни разу не видел, чтобы он повторился. Железная структура и бесконечная импровизация. Умеет он перерешить на всем скаку, иначе развернуть гармонию.
– Заменить, стало быть, невозможно?
– А вы к нам приехали поставить вопрос о замене? – с отчетливым презрением осведомился Мерфельд. – Ну так я вам скажу. Корпус, может, и не пропадет – у него теперь очень хорошая школа. Но что такое корпус? Молот тысяч, верней, десятки струн и молоточков, как в рояле, живой инструмент, и все зависит от того, в чьих он руках. И я не видел, чтобы кто-то так играл на людях, на девяти своих полках. Да и не в одной стратегии дело. Вы думаете, за другим бы шли? Сквозь этот буран? По конское пузо в снегу? Спустя три недели почти непрерывных боев? Голодные, тифозные, во вшах? По балке в обход этой ночью на Жирово-Янов пошли бы? Что ж, думаете, по паркету? Иудеям в пустыне было легче идти.
«Не будет у него ни усталого, ни изнемогающего, ни один не задремлет и не заснет…» – припомнил Северин из Ветхого Завета, который издевательски, но ведь и признающе цитировал Извеков-Аболин.
– А почему за ним идут? – Он кинул взгляд на расписной задок тачанки, над которым торчала папаха комкора.
– Ответил бы я вам: из страха, но это совершенно недостаточно. Вот, скажем, и вы, и Челищев, и я можем встать с револьвером на пути у бегущей толпы, угрожать ей и даже кого-то убить. Но если побежит не эскадрон, а полк, тем более весь корпус – любого из нас просто стопчут. Что такое один человек? А вот мимо него не проскочишь. Да, это страх, но какой-то другой – он не умещается в дуло нагана. Кого и как накажут, это станет понятно потом, той кары для бегущего еще не существует, а смерть – вот она, у тебя на плечах, стряхнуть ее надо сейчас, а хоть бы и сдохнуть немедля, лишь бы не надрывать себе сердце нескончаемым страхом или, скажем, не мучиться больше в походе. А этот человек внушает страх перед собой, сильнейший, чем страх перед смертью. Нет Бога, кроме Аллаха, и смерти, кроме Леденева. А ведь он ничего не может вам сделать. Ну, пристрелит одного из сотни – так это еще, может, не тебя, а ты с остальными сомни его, стопчи и беги себе дальше. А они перед ним останавливаются. Идут, куда он скажет. А нет Леденева – и у матерого бойца какой-то детский страх покинутости, что ли… А впрочем, сами все увидите – чего же я его расхваливаю, как раб своего падишаха…
Донская бригада шла снежной пустыней – она была безжизненно тиха и ясна, необозримая заснеженная степь, под начинающим сиреневеть, таким же чистым небом. Метель не рябила, нигде по далеким буграм не кипел, жгутами не крутился снежный прах, ни единой белесой крупицы не порхало в просторном, опрозрачневшем воздухе.
– А метель-то как будто и не собирается, – кивнул в проясневшее беспределье Северин. – Что ж теперь – безо всяких завес? Перед белыми как на ладони?
– Еще только утро, Сергей Серафимыч. Донщина – коварная страна. А во-вторых, вот это-то и значит перерешить все на ходу.
Косматый пар дыхания метался у горячих конских морд, рвался из черных дыр башлыков и бахромчатым инеем оседал на усах, бородах и все гуще седеющих гривах. Бригада текла в две реки, все двигалось будто само – без трубных кличей, без команд, и было уже что-то жутковатое, нечеловеческое в этом молчаливом, сомнамбулическом движении: будто и не живые кони-всадники шли, а соткавшиеся из морозного пара смертоносные призраки, дышавшие такой же мертвой студью, как и мрак, из которого вышли, поскрипывая и побрякивая сбруей. Ох и страху они бы сейчас навели на белые дозоры и секреты, на еще не проснувшихся на валу казаков – наметом вырастая из-под снега, словно из ледяной преисподней.
Комкор полулежал в тачанке истуканом, ехал между двух серых потоков, как случайный попутчик. А небо вдруг из края в край неуловимо погрузнело, потемнело, как будто провиснув под натиском наплывающих с запада туч. Свинцовые громады их сбивались, спирались, напластовывались друг на друга, сплавляясь в беспроглядную, вся тяжелее давящую хмарь. Повторялось вчерашнее. Задул низовой, хлесткий ветер, погнал сипящую, дымящуюся зябь поземки по степи, поднял между колонн смерчевые жгуты снежной пыли.
Мерфельд красноречиво поежился и вздернул воротник мерлушкового полушубка. «Колдун, – мелькнула у Сергея мысль. – А впрочем, надо слушать местных старожилов, вот и все. Да и сам он рожак этих мест».
Колонны шли шагом, сопротивляясь гуттаперчевой стене нажимающего с юго-запада ветра. Пурга секла вкось, все гуще заштриховывая белым и будто бы стирая силуэты всадников, как тысячелетние ветры стирают барельефы древних храмов. Сергей не понимал, как теперь держать связь меж полками, а главное, меж штабом и бригадой Гамзы, которая ушла в обход валов на Жирово-Янов. Ведь любой вестовой заплутает в метельной степи.
Сквозь кромешную хмарь, сквозь кипящую мглу молочной сывороткой просочился безнадежный, ничего не дающий рассвет. Метель уж не секла – залепляла глаза мириадом роящихся хлопьев, а вязкое, ползучее движение полков все продолжалось, и вот Сергею померещилось, что движутся по кругу, как если б кто-то наложил на них заклятие, которое не снять, сколь ни блуждай. И будто уже смысла не было вот в этом нескончаемом ползучем движении, в мучительном упорстве леденевцев, но они продолжали идти, раздергавшись, сломав свои колонны, наполовину спешившись и взяв своих коней – спасителей и мучеников – под уздцы. Они шли так, словно вот эта цель была перед ними поставлена задолго до их появления на свет, словно это был не леденевский, а передавшийся по крови неумолимый и необсуждаемый приказ. Какая воля их толкает, чья? Самой революции или все-таки этого одного человека?..
Серебряный голос трубы ножом прорезал пухлую, загробную уж будто глухоту метели, и оба призрачных потока разлились направо и налево, потекли рукавами в кипучее белое марево, огибая засыпанный снегом курган.
Тачанка Леденева остановилась перед ним. Откуда-то из белой пустоты возникли коноводы, ведущие с полдюжины особых лошадей – четвероногих палачей в естественном отборе, инквизиторов, ибо все они были укрыты попонами от ушей до хвоста. Должно быть, те самые кони из сказки, в пристрастии к которым Шигонин упрекал комкора.
Комкор словно вылупился из овчинного кокона, оставшись в одной только темной черкеске. Спустился к коням. Стянул с одного обындевелую попону, как охотник снимает слепой клобучок с головы прирученного сокола, потрепал по сухой, горбоносой, будто выточенной голове и не то чтоб взлетел, а как ртуть перелился в седло.
Поджарый тонконогий аргамак, одно с комкором тело, как спущенная с поводка борзая, вознес своего седока на макушку кургана, проваливаясь по колено в снег и брызгая из-под копыт мохнатыми ошлепками.
– Пойдемте и мы, – сказал Мерфельд. – Который комиссаров?
– А вот – Степан, – откликнулся ражий, веселый боец с обындевелой гроздью спутанного чуба и светло-синими глазами на арбузно-румяном лице.
Простое, человеческое имя светло-рыжего коня смутило Сергея – то ли дело Буран или Ветер, – но Степан притянул его взгляд: сухая маленькая голова с чудесно осмысленным выпуклым фиолетовым глазом, косящим на неведомого человека как будто испытующе и требовательно, широкая лоснящаяся грудь дубовым комлем и высокие, сильные ноги, передние – стрелой, а задние – натянутым луком.
Мальчишески волнуясь, Сергей будто голыми нервами коснулся его шеи и окованной луки. Боясь промахнуться, поймал ногой стремя и кинул себя, как учили, в седло – немедля восхитился своей ловкостью и в тот же миг понял, что на него никто не смотрит.
Бойцы штабного эскадрона, величественные и ленивые в своем матером совершенстве, равняли ряды под курганом. Кирпично-бурые и серые их лица были немы, устало-равнодушны и даже будто тупы.
