Было темно и ветрено, когда мы вышли из госпиталя, где прослушали первые три часа курсов по подготовке к родам. Дневное солнце никак не предвещало такого похолодания, и я оставила шапку дома, и теперь приходилось судорожно удерживать руками капюшон куртки, чтобы очередной порыв ветра не сдул его с головы. Растрёпанные волосы прилипли к губам, но я не могла их сплюнуть, и один волосок коснулся зубов, вызвав непроизвольный приступ рвоты. Я ускорила шаг, чтобы Аманда не увидела моего перекошенного лица, хотя опушка капюшона скрывала даже нос, а, быть может, она и не смотрела на меня, находясь не меньше моего под впечатлением от увиденного и услышанного на курсах. Я всё убыстряла шаг, хотя ветер своими колючими руками хлестал меня по лицу, а не толкал в спину, но зато подпрыгивающий при каждом шаге пустой желудок гнал меня вперёд не хуже плётки.
С утра я сумела убедить Аманду в том, что мы не успеваем ничего приготовить на завтрак, потому необходимо просто сунуть в микроволновку тарелки со скорой овсянкой, свято веря в то, что та и мне поможет усмирить тошноту, как когда-то Аманде. Только надежды разбились о поднявшийся к горлу ком — кислый, противный, с синтетическим привкусом персика, которым был сдобрен пакетик. Я пыталась сохранить спокойное выражение лица, давясь этой чертовой овсянкой, которая никогда прежде не казалась мне настолько невыносимо-противной. К моему тошнотворному счастью, Аманда вечером притащила домой очередной номер очередного журнала для беременных, и теперь не глядя орудовала в тарелке ложкой, изучая его по седьмому кругу.
В душе моей вместе с кислой кашей поднималась такая же тошнотворная обида на то, что мне так легко удаётся скрыть своё состояние, будто Аманде нет никакого до меня дела, что какие-то статьи про превосходство одного детского шампуня над другим могут настолько затуманить мозг, чтобы тот напрочь забыл, как плохо сидящей против неё подруге. Хотя я тоже была хороша — ни вопроса не задала про её визит к врачу и не могла сейчас вспомнить, делилась ли Аманда со мной хоть чем-то из своего разговора с доктором, когда мы нарезали для жарки сладкий картофель. Я резала лук, совсем не будучи уверенной в том, что плачу из-за него, а не обиды на весь мир… Никакая сладость оранжевого овоща не могла унять горечи сознания совершенно идиотского положения, в которое могла попасть лишь подобная мне дура.
Зябко кутаясь в куртку, я ступила на первую ступеньку железной лестницы, ведущей на второй этаж крытого гаража. Ветра оказалось недостаточно, чтобы сдуть налёт безысходности, облепившей мою душу с первых кадров фильма, который нам продемонстрировали после вводной части, где, как всегда, всё сводилось к одному — наслаждайтесь своей беременностью, а остальному мы вас научим, и всё у вас будет хорошо. Для моего завязанного морским узлом желудка эти слова звучали хуже открытого издевательства. Наверное, так же действовали на беременных кадры родов, где улыбка на лице рожающих с анестезией сменялась кривыми рожами тех, кто решился положиться на женскую природу.
Я непроизвольно держала руку на животе, будто могла вдавить его в позвоночник ещё сильнее, чтобы выдавить из себя непрошенного ребёнка, как делал акушер на экране, помогая роженице наконец разродиться. Я не могла смотреть на подобные кадры и закрывала глаза, чтобы сдержать комок рвоты, и с удовольствием закрыла бы руками даже уши, если бы могла сделать это незаметно, но в итоге приходилось мять и так уже смятую в конец кофту. Я здесь была явно лишней, потому что с курсами или без них мне не сохранить спокойствия в родильной палате и хоть чем-то помочь Аманде, хотя я ещё даже близко не знала, в чём вообще может заключаться моя помощь.
Чтобы не смотреть на экран, я изучала в полумраке собравшиеся в зале пары. Я могла делать это безнаказанно, зная, что все ловят каждый кадр, словно на белом экране впервые показывали их собственную свадьбу, и потому никто не заметит моего подглядывания. Не считая нас, в группе было ещё семь пар. Три приехали из Индии, и я могла понимать только речь самых молодых, несмотря на британский выговор, а речь остальных тонула в рокоте произносимого ими звука «р» вместе с любым иным звуком, и мне казалось, что они на меня рычат. Действительно их тёмные лица чем-то напоминали тигриные, и мне сразу представился тигр Шерхан из диснеевского мультика. А вот маленькая круглая китаянка безумно напомнила мне панду, тогда как вторая, высокая и даже с животом тонкая, походила на ленивую пантеру. Наверное, сходство с прекрасной хищницей ей придавали волосы, чёрные, тонкие и невероятно прямые, будто вдоль лица висели две вырезанные из чёрного картона полосы. Сейчас она вытягивала шею вперёд — может, оттого, что была близорука и пыталась сократить расстояние до экрана, или же ей было так удобнее сидеть — только волосы теперь вовсе не касались её живота, будто были частью дешёвого маскарадного костюма.
Первая белая пара показалась мне самой забавной. Она — дородная и длинная, выше меня на голову, а он — короткий и пухлый, как бочонок. Сначала она напомнила мне Дон Кихота, а он — Санчо Панчо, хотя нет… Вот сейчас я видела, что она больше походит на рыцарскую лошадь Росинанта — челюсть её выдавалась вперёд и всё время провисала вниз, обнажая огромные зубы, и даже смех, который она вставляла через каждое слово, походил на ржание. Другая пара оказалась вовсе не приметной, и сколько бы я не пыталась подыскать им подходящее сравнение в животном мире, всё не подходило, и я мысленно назвала женщину деревом, потому что на ней висели три кофты, торчащие друг из-под друга, придавая ещё больше полноты. И если она была ёлкой, то он длинными растопыренные волосами напоминал пальму…
И вот я украдкой взглянула на Аманду и поразилась её схожести с белкой, хотя раньше она напоминала мне лисицу, но сейчас, должно быть, Аманда уселась как-то неудобно, и у неё чётко прорисовался второй подбородок, а щеки она раздувала, наверное, от волнения… Если бы она ещё грызла орешек, то картина была бы полной…
Я отвернулась и ещё сильнее смяла пальцами кофту, вспоминая свой недавний трепет, когда инструктор предложила нам представиться. Мы все сидели полукругом, и часовая стрелка должна была остановиться на нас через три пары. Я молчала, не зная, какой совет дать Аманде, чтобы потом никто не смотрел на неё косо, если она насочиняет сейчас очередной ерунды. Только ей мои советы не понадобились, потому что она вдруг впервые решила сказать правду — только в этот раз правда выглядела грубее лжи. Ещё до того, как Аманда открыла рот, я замечала вопросительные взгляды, которые с первых же слов подруги сменились сочувственными.
— Отец моего ребёнка погиб в автокатастрофе, — сказала Аманда спокойно, будто говорила о совершенно постороннем человеке.
Казалось, что её ресницы будто скинули поток сочувствия, в который превратились вздохи окружающих, но Аманда и не думала опускать глаза. Она продолжала говорить:
— Мать моя живёт в Неваде, а я учусь здесь и не хочу на этом сроке менять врача. На родах будет моя подруга Кейти, потому мы вместе решили пройти этот курс.
И всё: чётко, ни одного лишнего слова. Аманда сидела на стуле прямая и холодная, полностью закрытая для любого сочувствия. И холод, исходящий от неё, похоже, почувствовали все, и инструктор поспешила перейти к следующей китайской паре. Я же никого не слышала, пытаясь понять, что сейчас происходит в душе подруги, ведь прошло так мало времени с гибели Майка, а Аманда ни словом о нём не обмолвилась, и ни единой слезы на её глазах я так и не увидела. Сейчас я вновь украдкой смотрела на неё, надеясь уловить хоть искорку сожаления под её длинными ресницами. Только глаза её увлажнились лишь тогда, когда на экране показали новорожденного — синюшного, всего в складочку, как тюленя… Наверное, подобное сравнение тогда пришло на ум только мне, заворачивающей трубочкой подол кофты, а остальные даже задвигали своими стульями в знак полного восторга. Наверное, беременные гормоны передаются и отцам. Только я оставалась абсолютно спокойной, если не считать сжимающегося и разжимающегося от голода желудка.
