– Как уладили? Который час? – в ужасе воскликнул Толстой.

– Ты опоздал на час. Но мы его прикончили сами. Полюбуйся…

Корнет подвел Толстого к бильярдному столу, на котором лежало укрытое плащом тело, и отдернул покрывало. Под ним был удавленный полковник Фризен с петлей на шее, высунутым языком и томиком французских стихов на груди.

– Теперь, по воинскому уставу, тебя тоже должно повесить, как честного человека, – объявил гусар.

Толстой отпущенной пружиной воспрянул с кровати. Было уже почти светло. Часы на стене показывали шесть сорок, более часа до начала поединка. А по комнате, действительно, ходили, громыхая шпорами, какие-то военные в плащах. Один из них перебирал книги на полке, другой рылся в бюро, выбрасывая прямо на пол просмотренные письма, третий что-то искал среди посуды в буфете. У входа в комнату стояли два гренадера с ружьями.

– Пробудились? Enfin1 , – обратился к Толстому незнакомый штаб-офицер, с сожалением закрывая томик Лафонтена и аккуратно вставляя его на место среди книг. – Собирайтесь, мы отвезем вас в крепость.

– В крепость? Но я не могу. У меня назначена встреча, – возразил граф, прежде чем понял, что выдает себя.

– Могу ли я хотя бы знать, в чем обвиняюсь? – поправился он, натягивая сапоги и мимоходом оглядывая стол.

Подписанного экземпляра картеля на столе не было.

– Вам сообщат. А впрочем, ничего страшного, – небрежно отвечал штаб-офицер, мягко забирая из рук Толстого шпагу, как взрослые забирают у дитяти опасную игрушку.

«Измена», – догадался Толстой.

Его усадили в кибитку. Напротив уселись усатые страшилища с ружьями. Рядом втиснулся любезный штаб-офицер. Перед тем, как кибитка тронулась, откуда-то сбоку приблизился другой офицер и с ловкостью фокусника накинул на Толстого пыльный мешок.

– Позвольте! – встрепенулся граф.

Штаб-офицер ласково приобнял его за плечи.

– Это ничего, это так должно, во избежание лишних толков, – сказал он на ушко Толстому почти любовно.

Кибитка тронулась, и дальше Толстой ехал в темноте, как говорящий попугай, приучаемый к человеческому языку.

Казалось, что этот путь в материнских объятиях полицейского будет продолжаться бесконечно и закончится в самой Сибири. Несмотря на неудобство позы и тряску, Толстой уже начал задремывать, и пару раз его голова опускалась на твердое плечо соседа. Вдруг по сырому дуновению и плеску волн о гранитный парапет граф догадался, что они достигли реки. Экипаж остановился.

Полицейский помог Толстому сойти на землю и, держа под руку, куда-то повел.

– Здесь ступенечки. А здесь попрошу ножку наверх. Et asseyez-vous, s’il vous plait2.

Шатнувшаяся под ногами поверхность и лязг уключин подсказали графу, что он в лодке.

– Ваша фамилия, часом, не Харон? – обратился Федор в предполагаемом направлении штаб-офицера.

– Харон? – отозвался штаб-офицер с другой стороны. – Никак нет, моя фамилия не Харон. Моя фамилия Перевощиков.

Первый допрос Толстого состоялся только к вечеру. Снова на лодке, но уже без мешка на голове, его повезли из крепости на берег и в хорошей карете, в сопровождении единственного хмурого унтер-офицера с саблей, отправили куда-то через центр города.

– Куда теперь? – справился Толстой.

– А вот увидите, – неприязненно ответил унтер-офицер и отвернулся.

Они сошли возле большого дома в два этажа, не похожего на казенное заведение. Во дворе дома стояло множество карет, все окна были ярко иллюминированы, из них доносились звуки пения и клавикордов.

Унтер-офицер о чем-то долго и безуспешно договаривался с привратником, пока граф небрежно прогуливался по двору. За это время он мог бы без труда убежать или просто уйти, куда глаза глядят, но куда? По обрывкам разговора Толстой понял, что генерал-прокурор занят и никак не может их принять.

– Передайте его высокопревосходительству, что мы не в претензии. Наведаемся в другой раз, – бросил через плечо унтер-офицера Федор.

«Досчитаю еще до ста и пойду домой», – подумал он.

И поступил бы точно так, если бы не парадоксальное сочувствие к тюремщику. Тот весь вспотел от напряжения и совсем растерялся.

– Извольте еще подождать. Они обедают, – сказал унтер-офицер, убирая в ножны свою нелепую саблю.

– Я тоже не обедал, – напомнил Толстой.

На счете «девяносто девять» из парадного наконец выбежал какой-то штабной без шляпы и шпаги. Он любезно поздоровался с Толстым (его лицо показалось графу смутно знакомым) и попросил следовать за ним, но не через парадный вход, а через одно из задних крылечек.

– Что же ты, брат, лезешь в такой день? – укоризненно заметил штабной унтер-офицеру.

– Не могу знать, – отвечал унтер-офицер с обидой.

– Генерал-прокурор сегодня занят. Боюсь, что придется подождать, – пояснил штабной Толстому и неожиданно подмигнул:

– А вы, граф, хват. Весь город только и говорит…

За штабным они пошли какими-то коридорами, через людское помещение, где на сундуке спал с приоткрытым ртом босой мужик в линялой рубахе, через огромную кухню, где вовсю шла стряпня с шипением и выстрелами, как сражение, потом по лестнице, длинным-предлинным коридором, и вниз, в какую-то дверцу.

Навстречу им, прикрываясь веером, выбежала смеющаяся девушка, одетая греческой богиней. Толстой галантно поклонился, и девушка залилась смехом пуще прежнего. Они прошли оранжерею, напоминающую настоящий тропический лес с пальмами, диковинными плодами и фонтанами, между которых летали разноцветные попугаи. Штабной отодвинул портьеру, и они очутились в библиотеке.

Толстому предложили пока присесть на диван. Унтер-офицер опять достал свою саблю и вытянулся возле графа по стойке смирно. Штабной предложил Толстому чаю и куда-то исчез. Чаю так и не подали.

Осматривая библиотеку, Толстой заметил, как в дальнем углу, на канапе, что-то шевельнулось. Там, при свече, укутавшись пледом, читал книгу мальчик лет девяти.

Мальчик подошел к Толстому и поклонился. Граф ответил ему тем же.

– Месье, вы разбойник? – справился мальчик, в восхищении глядя на пленного графа.

– В некотором смысле – да, – серьезно отвечал Федор.

– И живете в пещере?

– И живу в пещере.

– Весело быть разбойником?

– Страсть как весело.

– Теперь вас будут вешать?

«Типун тебе на язык», – подумал Толстой.

В коридоре загремели шпоры. В библиотеку вошел веселый, румяный и, очевидно, подвыпивший генерал.

– Мои извинения, граф, – сказал генерал по-французски, а затем по русски добавил:

– Ну-с, как на духу!

Он сделал унтер-офицеру знак удалиться, достал бумагу, перо, чернильницу и приступил к опросу.

К удивлению Толстого, обвиняли его вовсе не в дуэли, а в чтении запрещенных книг, распространении революционных идей и подстрекательстве солдат к мятежу. У него на полке (как, впрочем, и у самого генерала) действительно стояла французская книга «Сила любви», но он и понятия не имел, что она кем-то запрещена. Никаких революционных идей он не имел и, следовательно, не мог их распространять. Что же касается подстрекательства, то, напротив, он остановил неуставное наказание во врепмя дежурства. На то он и офицер.

– За что же он на вас претендует? – удивился генерал.

– Кто? Ах, этот так называемый барон?

«Говорить или не говорить про поединок? – соображал граф. – Так – Сибирь и кнут. А эдак?»

– Ведь поединок не состоялся? – подсказал ему генерал.

– Нет.

– Вам нечего скрывать. Пишите все как есть, а я вам обеспечу самое легкое наказание.

– Кому писать?

– Государю. А я отправлю вашу рапортичку в Павловск.

Генерал вручил объяснение Толстого своему адъютанту, извинился и вернулся за праздничный обед.

Прошло, однако, не менее трех часов, прежде чем Федором занялись снова. Ни генерал-прокурора, ни его адъютанта он больше не увидел. Зато унтер-офицер передал его настоящему конвою из шести гренадер и обер-офицера. Офицер ехал верхом впереди с обнаженной шпагой, а солдаты с ружьями шли по бокам, по трое с каждой стороны.