***
Закреплённый в полулежачем положении Ричард мог только вертеть головой и трепыхаться в оплетающих его тело многочисленных ремнях.
– Свобода переоценена, мой юный друг, – промолвил Старатос, глядя Ричарду в глаза. – Какая разница, от чего вы зависимы, от религии, общественных стереотипов, собственной наследственности, эмоций или чужой воли? Да хоть бы и от необходимости спать и принимать пищу. Почему тебе это важно? Тем более, за людей, которых ты даже не знаешь. Они не могут договориться, каждая партия тянет одеяло на себя и, борясь за свои права или отстаивая привилегии, неизбежно попирает чужие. Баланса и гармонии в таком мире никогда не будет. Я же стараюсь сделать так, чтобы человек не был обязан следовать даже неизбежным прихотям собственного тела. К сожалению, ты столкнулся с неудачными промежуточными результатами моих изысканий и сделал прискорбно ошибочные выводы.
Он закончил подсоединять Ричарда к аппарату, и оранжевые потоки энергии устремились по десятку тонких трубочек внутрь круглой, как огромная бочка, металлической ёмкости.
– Твоя сила поможет мне, и, когда это произойдёт, ты увидишь, что я был прав, и не стоило бояться. Просто вообрази, что будет, если пространство и время перестанут сдерживать нас. Мы сможем летать, как птицы, и дышать под водой, как рыбы, и пронзать прошлое и будущее силой мысли. Идеи будут немедленно становиться реальностью. Все действительно обретут подлинное равенство.
– Ты просто сотрёшь им личность, возможность самоопределения, уничтожишь то, что делает жизнь каждого такой особенной! – выкрикнул Ричард, бессильно дёргаясь.
Хотя помещение и смахивало на весьма изощрённую пыточную камеру, Ричарду как алхимику было известно предназначение большинства устройств. Они не были спроектированы для использования на людях, но, кажется, Старатоса подобные мелочи не волновали, и он усовершенствовал их, чтобы устранить досадное ограничение.
– Особенной – и несчастной, – парировал Старатос. – Ведь именно уникальные черты разделяют нас, и, чем их больше – тем шире пропасть. Но я это исправлю. Исчезнут горе, одиночество, даже смерть – каждый будет продолжаться во всех остальных.
Процесс ускорился, Ричарда всего, до последнего волокна мышц, до самого крохотного нерва, пронзила боль. Он закричал… и проснулся. Судорожно вытер со лба холодный пот. Такой реальный, вещественный сон. Ричард никогда не слышал, чтобы алхимия позволяла устанавливать телепатическую связь с чужим сознанием, поэтому промелькнувшее было подозрение, что кошмар навязал ему сам Старатос, он сразу отмёл. Наверно, речи этого выродка просто въелись в его подсознание, и он продолжал взвешивать и разбирать их даже во сне. Ричард не изучал тонкости человеческой психики в доскональности, но о том, что вот так случается, ему было известно.
– Что случилось? – Ишка сразу потянулась к нему, заглянула в глаза.
Ричард устыдился. Он явно напугал её. Заправив ей за ухо прядь белокурых волос, чтобы открыть лицо и лучше его видеть, алхимик улыбнулся, совершенно не желая делиться содержанием своего наваждения.
Старатос наверняка и впрямь всё ещё хочет его заполучить. Ричард был одним из лучших среди молодого поколения алхимиков. Перспективным и многообещающим. Свежим взглядом. Как раз тем, чего не хватает ещё не старому, но уже изнурённому и не замечающему неточностей в своих вычислениях учёному.
– Как думаешь… – вполголоса пробормотал Ричард и запнулся.
– А? – ласково отозвалась Ишка.
– Может быть, Старатос прав, и всему пора измениться, а мы лишь цепляемся за пережитки старого?
– Нет! – горячо воскликнула она. – Смотри!
Ишка подбежала к окну и рывком раздвинула занавески. Ночные огни окон и фонарей мерцали там, в бездне, наполненной кромешной тьмой. Даже в столь поздний час на улицах встречались гуляющие и наслаждающиеся иным, тёмным, окутанным манящей загадочностью видом. Художники работали, стараясь уловить дух изнанки города, той, что предстаёт лишь после захода солнца. И даже в столь поздний час чуть ли не на каждом углу торговали выпечкой и сладостями. Гигантские шестерёнки, пружины, странные колёса, пластины, ступени, соединяющие ярусы города между собой – дополняли пейзаж, ни одна деталь не выглядела гротескно или неуместно. Они были террасами, мостами, дизайном домов. Город был серьёзен, собран, деловит – и, вместе с тем, по-особенному разгульно-бесшабашен. Холодный механизм, столь милый сердцам его жителей. Как и всюду, здесь стремились к богатству и статусу. Как и всюду, были неравнодушны к искусству, красоте, изяществу. Как и всюду, желали безопасного, мирного существования.
– Видишь этот город, в котором каждый всегда куда-то спешит? Возможно, не все они довольны жизнью или видят в ней смысл, но Старатос… Он искалечит их. Ты же знаешь, что он натворил с рассудком этой бедной девочки, Марион. Она сделалась убийцей, потому что он ничего ей не показывал и не объяснял, а она попыталась следовать его пути – примеру, который видела перед глазами! Такой человек не сможет завершить преобразование мира, он переломает и растопчет сотни душ!
– И всё же… – задумчиво протянул Ричард.
– И всё же он рождён таким же, как ты и я, а отнюдь не божеством, чтобы принимать решения за всех! Что мы знаем о нём? Ради своей цели он осквернил усыпальницу великой героини. Он преступил несколько алхимических запретов так, словно это ему ничего не стоило. Он пытался повлиять на тебя, подослав гомункула, чтобы устранить твоего друга, и наверняка похитил бы тебя помимо твоего согласия, если бы не мы. Насилие стало естественным для него. И его мир будет построен на жестокости и залит кровью. Найдя одно якобы великое благо и достигнув его ценой бесчисленных жертв, легко поступать так снова и снова, с каждым разом всё меньше задумываясь. А в обществе всегда найдётся, что исправлять!
Ишка понимала, что вспылила, но остановиться не хотела, ей было важно достучаться до Ричарда. Ричард смотрел на неё. Долго. Молча. Она помнила, как выглядит для него, он как-то раз описал – белый цветок, способный вынести любые вьюги и морозы, но с трудом переносящий тепло. Эти цветы напоминали искусственные, они могли срезанными стоять целый год, но даже прикасаться к ним было холодно – спрятанные в обманчивой нежности лепестков иглы ледяной стужи кололи пальцы.
– Я люблю тебя, – наконец сказал он, и это было уместно.
Ишка снова напомнила ему о настоящем положении вещей, расставила все точки над "и". Её рациональность и хладнокровие всегда уравновешивали его эмоции, которых ей, в свою очередь, порой не хватало. Что и говорить, она и впрямь была его хранителем.
– И послушай, я хочу тебе кое-что сказать.
– Да? – она чуть напряглась, потому что в его интонации было что-то такое, для чего люди порой зреют месяцами, если не годами, а, наконец собравшись с духом, могут хлебнуть для храбрости глоток-другой ядрёного спиртного.
– Я… сделаю всё, чтобы ты, как бы ни обернулось дело, смогла покинуть логово Старатоса живой и невредимой. Не спорь, пожалуйста… не сейчас, – он вскинул руку, загодя останавливая её. – И, если не выйду я сам, то хочу, чтобы у нас был ребёнок. Я уверен, что Элиша, Беатриче и Карои помогут тебе заботиться о нём, даже если твои родители выступят против. Если небо будет милостиво к этому дитя, то оно унаследует мой алхимический дар и твою духовную силу. Я не имею понятия, какой результат может дать их слияние, но именно тебе предстоит выяснить… И воспитать такого ребёнка.
– Но я не…
– Ишка, я хочу, чтобы у нас, именно у нас двоих, было продолжение. И хочу, чтобы у тебя была опора, если меня не станет. Я понимаю, что человеческий младенец очень долго требует ухода, прежде чем вырастет в кого-то, действительно способного защищать родителей и помогать им… Но лучше уж так, чем вовсе никак. Это единственное, что я могу тебе дать, раз уж у нас может и не быть общего будущего.
Ишка долго молчала, пытаясь определиться с тем, что ответить. Ей было страшно, что ребёнок унаследует не только дар управлять духовной энергией, но и её хворь. Она боялась, что однажды дочь или сын придёт к ней и бросит в лицо обвинение, зачем она родила, зачем заставила страдать. Ричард думал лишь о самой Ишке, но не о том, каково придётся их наследнику. Понять его было легко можно, однако, не сказать, чтобы такой подход нравился девушке. Нехорошо, с гнильцой, смахивало это на скрещивание сильных линий крови по расчёту. Сломать судьбу бедняжки ещё до рождения – мало что может быть страшнее… Но тут же Ишка задумалась о себе самой. Она бы ни за что не отказалась от жизни, если бы знала заранее, какой родится, а мать каким-то мистическим образом могла спросить у плода в её чреве, стоит ли чете ди Гранелей оставлять дитя или нет. Люди, конечно, бывают разные, и её ребёнок, вполне возможно, станет рассуждать совершенно иначе, но Ишка даст шанс. Никому не обещали, что жить легко, в конце-то концов. И, если уж на то пошло, она всё же вовсе не так уж плохо живёт со своей болезнью, если не считать регулярных инъекций. Возможно, в поколении её ребёнка найдут стабильное и надёжное лекарство от этой дряни.
