Жалованье, выплачиваемое этому огромному людскому муравейнику служащих, считается щедрым, но законным вознаграждением за квалифицированный и полезный труд. Что же касается тех, кто занят в двух палатах конгресса, то они не только получают такое же щедрое жалованье, но упоминаются и в Законе о Дополнительных Вознаграждениях, который так ловко и незаметно проскальзывает ежегодно в суматохе всеобщей наживы, обычно знаменующей последний день работы очередной сессии конгресса, - а это, что ни говори, двадцатипроцентная надбавка к годовому жалованью за... да просто так, за здорово живешь.

Жизнь в столице стала для Вашингтона Хокинса источником непрестанных удовольствий. Сенатор Дилуорти жил на широкую ногу, и комнаты Вашингтона были сплошным очарованием: газовое освещение, холодная и горячая вода, ванна, камины, мягкие ковры, прекрасные картины на стенах, книги о религии, трезвости, благотворительности и финансовых операциях; вышколенные чернокожие слуги, изысканная пища - одним словом, все, чего только может пожелать человек. Что же до писчебумажных и канцелярских принадлежностей им не было конца, так как поставлялись они казной, да и марок тоже не требовалось, ибо штампа сенатора было достаточно, чтобы в случае надобности переслать по почте хоть целую лошадь.

А общество! Где еще встретил бы он такое блестящее общество? Прославленные генералы и адмиралы, казавшиеся ему на Дальнем Западе призрачными и нереальными, приходили и уходили у него на глазах, сидели рядом с ним за обеденным столом, обращенные в осязаемую плоть; знаменитых государственных деятелей он встречал теперь чуть ли не каждый божий день; живой конгрессмен - диковинное существо, некогда внушавшее ему благоговейный трепет, - теперь стал для Вашингтона заурядным явлением, настолько заурядным, что он мог спокойно взирать на него, не приходя в состояние экстаза и даже ни чуточки не смущаясь; порой выпадали еще более счастливые минуты, и тогда ему удавалось лицезреть невооруженным глазом даже иностранных послов, а однажды он видел самого президента и - остался жив. Более того, в этом полном чудес мире таились неисчерпаемые возможности - они носились в воздухе, и он, Вашингтон Хокинс, дышал этим воздухом и чувствовал себя здесь в родной стихии; никакой другой воздух не наполнял его легкие такой приятной свежестью. Наконец-то он обрел рай на земле.

Чем больше он видел своего покровителя, сенатора Дилуорти, тем больше почитал его и тем яснее выступало перед ним все моральное величие этой натуры. "Пользоваться дружбой и поддержкой такой выдающейся личности, писал Вашингтон в одном из писем к Луизе, - настоящее счастье для молодого человека, чей жизненный путь был омрачен всякого рода невзгодами и препятствиями".

Проходили недели; Гарри Брайерли флиртовал, танцевал, придавая еще больше блеска блестящим приемам в доме сенатора, и старательно "обрабатывал" конгрессменов в интересах развития судоходства на реке Колумба. Тем временем сенатор Дилуорти так же упорно трудился в интересах того же дела, - впрочем, и в интересах других дел не меньшей государственной важности. Гарри часто посылал Селлерсу ободряющие письма; из них легко было понять, что Гарри - любимчик всего Вашингтона и что он-то уж как-нибудь "протолкнет это дело", что помощь, оказываемая ему "стариной Дилуорти", кое-что значит, - да, да, кое-что, тем более что "в нашем деле не следует пренебрегать и малым", - как выразился Гарри.

Вашингтон Хокинс время от времени посылал Селлерсу официальные пакеты. Из одного его письма явствовало, что если поначалу никто из членов бюджетной комиссии палаты представителей не поддерживал ассигнование, то теперь не хватает всего лишь одного голоса до благоприятного большинства. Письмо заканчивалось так:

"Само провидение способствует успеху нашего дела.

За Эбнера Дилуорти, С.С.Ш.

Вашингтон Хокинс, Л.С."

В конце недели Вашингтон мог сообщить приятную новость (как и всегда казенным пакетом): недостающий голос обеспечен, законопроект одобрен комиссией. Последующие письма повествовали об опасностях, которым законопроект подвергался в Общей комиссии, и о том, как он все-таки еле-еле "проскочил" после третьего чтения. Затем начали поступать письма, рассказывавшие о борьбе мистера Дилуорти в сенате против упрямого большинства в его собственной комиссии и о том, как один за другим эти джентльмены сдавали позиции, пока наконец сенатор не добился большинства в свою пользу.

После этого наступило затишье. Вашингтон Хокинс внимательно следил за всеми перипетиями дела; ему это было тем легче, что он числился делопроизводителем как этой комиссии, так и еще одной. В качестве личного секретаря он не получал никакого жалованья, зато два делопроизводительства, добытые его благодетелем, давали ему в общей сложности двенадцать долларов в день, не считая двадцатипроцентного дополнительного вознаграждения, которое он, несомненно, получит большинством голосов на последнем заседании сессии.

Вашингтон препроводил законопроект в Общую комиссию сената, где тот снова боролся за свое право на существование и кое-как преодолел все препятствия. В положенное время Вашингтон стал свидетелем его второго чтения, и наконец наступил день великих испытаний: законопроект пустился в свое последнее плавание. В течение нескольких невыносимо напряженных минут Вашингтон с затаенным дыханием слушал поименное голосование: "За!" "Против!" "Против!" "За!". Дольше он не мог выдержать. Он убежал с галереи и помчался домой ждать результатов голосования.

По прошествии двух или трех часов сенатор вернулся в лоно своей семьи, ожидавшей его к обеду. Вашингтон вскочил и бросился навстречу, но не успел еще нетерпеливый вопрос сорваться с его уст, как сенатор сказал:

- Теперь мы можем ликовать, сын мой: провидение увенчало наши усилия успехом!

ГЛАВА XXV

НАЧАЛО РАБОТ В НАПОЛЕОНЕ (ПРИСТАНЬ СТОУНА)

gildag11.gif*

______________

* Место это - крайне неудобное (ассирийск.).

В тот же вечер Вашингтон Хокинс сообщил полковнику Селлерсу о великой радости. Луизе он писал:

"Какое наслаждение слушать, как он изливает душу, преисполненную благодарности богу за новое проявление всеблагой милости. Когда-нибудь, моя Луиза, ты узнаешь его и будешь преклоняться перед ним так же, как и я".

Гарри тоже написал полковнику:

"Все в порядке, полковник: я протащил наше дело, хотя, что и говорить, это было чертовски трудно. Когда я начинал, у нас не было ни одного сторонника в комиссии палаты представителей, а в сенатской комиссии все были против, кроме самого старика Дила; но когда я снял осаду, большинство было обеспечено. Здесь все говорят, что протащить такое дельце через конгресс невозможно, не купив предварительно обе комиссии за наличные, но я, кажется, показал кое-кому, как делать дела, хоть они мне и не верят. Когда я говорю здешним старожилам, что мы провели законопроект, не купив ни одного голоса и не связав себя никакими обещаниями, они говорят: "Ну уж это-то белыми нитками шито". А когда я отвечаю: "Белыми или не белыми, но это факт", - то они говорят: "Бросьте, неужто вы сами верите в это?" И когда я отвечаю, что мне незачем верить, потому что я точно знаю, они улыбаются и говорят: "Вы либо сущий младенец, либо настоящий слепец - одно из двух, третьего быть не может". И ведь они в самом деле думают, что мы купили все голоса. Впрочем, пусть себе думают что хотят. Зато мне теперь совершенно ясно, что если знаешь, как подойти к женщинам, и хоть немного умеешь убеждать мужчин в своей правоте, то можешь смело вступить в спор из-за ассигнования с любым денежным тузом и наверняка возьмешь верх. Пусть теперь говорят что угодно, но двести тысяч долларов из денежек дяди Сэма мы все-таки загребли; и это далеко не все: надо будет - мы к ним прибавим столько, сколько потребуется, и сделает это не кто иной, как я, хоть мне, быть может, и не следует говорить так о себе. Я буду у вас через неделю. Поднимайте всех на ноги, не медля ни минуты ставьте на работу. Когда я приеду, все закипит ключом".