– Сейчас нет времени говорить. С-сегодня буду проездом в Лагвице – встретимся, на нашем месте, как обычно… Ж…ш-ш…ж-ж…

Ванда изо всех сил затрясла проклятое блюдце. Изображение то шло полосами, то вовсе исчезало, а вместо звука издавалось странное жужжание, точно собеседник превратился в гигантскую осу.

В усердии она взмахнула блюдцем, задела краешек стола, блюдце звякнуло и разбилось.

Ванда смотрела на разлетевшиеся по полу осколки и чувствовала, как теплившаяся в груди радость превращается в трясущийся холодец. Она всхлипнула. Зримое блюдце – редчайшая вещь.

– Ээээ… – протянул невесть откуда взявшийся домовой Кузьмич. – Разбила блюдце – жди беды.

– Не накаркай, – отрезала Ванда.

Она собрала не посыпанные заговоренной солью осколки и выбросила в урну, даже не подозревая насколько он оказался близок к истине.

***

Сына Глызявого, как и батька, Глызею нарекли. Был он длинным, нескладным с лопухами вместо ушей, но мастерски умел любую ситуацию под себя выворачивать. Девки вокруг, как мухи летали. Хлопцы его уважали, словом не перечили, если надо где подсобить – не отказывались. так бы оно и было, если бы не один случай, который Ванда огласке предала.

Дедок Дивиш слыл в округе мастером по мечам – уроки у него брали и юнцы зеленые, и мужики постарше. Был он щуплым да немощным, а как меч в руки брал так словно на сорок лет молодел.

– Я, – говорил, – от этим самым мечом Вовкулаку зарубил. И за то наградил меня Яромил часовым механизмом, – он сверкнул золотым браслетом и продолжил – стоял я у палат княжеских, вдруг чую – княжна орет, я дверь распахнул, вижу – она младенца к груди прижимает, а на нее здоровенный волчара скалится. Ну я тогда и всадил ему кладенец в самое сердце. Кабы скумекал, что Вовкулака предо мною ни в жисть не осмелился бы… – эту историю Дивиш пересказывал часто, но всегда находились охотники слушать, и Глызя слушал, а Илья малой, внук Дивиша, и вовсе наизусть знал.

Всем ребятишкам тот "механизм" по душе пришелся – из чистого золота, с именной гравировкою и ходят так тихонько – цок-цок-цок…

Однажды Позвал Дивиш к себе Илюху и говорит:

– Бабку твою во сне видал, к себе кличет. – Илья поморщился, глаза влагой набрались, а дед как шикнет на него: – ану цыц, богатырь! На вот носи, да не потеряй. – Снял с руки «механизм» и в кулачок вложил. – Помни, Илюша, ты Муромцев, а для Муромцевых доблесть на первом месте! – Потрепал он внука, чуб взъерошил. – Беги до батька, – говорит, – вели тризну вершить. Да реветь не смей, отжил я свое. Счастливо отжил!

Илюшка губу закусил, к батьке метнулся. Тот сперва и не поверил малому, пошел к отцу, в дверь постучал – тишина, в окно постучал – тишина, он вошел, смотрит – не обманул старик, отдал Сварогу душу.

Свершили тризну. Илюха наказ дедовский помнил и не ревел. Только на часы поглядывал да суровую улыбку его поминал. Ни днем ни ночью он часов тех не снимал и примерить никому не давал, как ни просили.

А уж Глызя как завистью исходил. Он и выкуп большой предлагал, и хитростью выманивал – ни в какую Илюха не согласился с подарком деда расстаться…

По доброй воле и не расстался бы, но браслет-то великоват ему был. Вот и обронил их в саду, когда огород копал, землицей присыпал и не заметил. А Глызя то все через тын видел. И Ванда видела. Не успела она другу своему рассказать, где часы искать – Глызя тын перепрыгнул, часы хвать и так и сбежал бы, если бы не дворовая шавка. Кинулась она на злодея и добрый шмат ноги ухватила. Разозлился Глызявый, схватил дрын да огрел шавку промеж глаз. Песик разок лишь дернулся и отвалился, как клещ. Разозлилась Ванда, бросилась к негодяю, сама мала – не больше тына высотою, а все туда же. Хотел Глызя и девчонку стукнуть, чтоб неповадно было (как только убить не побоялся?), лишь замахнулся, а она взглядом в него уперлась и цедит :

– Да чтоб ты, страхолюд несчастный, руки себе попереламывал…

Едва сказала – отломилась от крепкого ореха ветка и придавила охайника.

Так его на месте преступления и поймали, с часами в кармане. Вмиг лишился Глызявый внимания, девчата за шавку его возненавидели, а хлопцы за воровство; под ноги сплевывали едва он рядом оказывался. Только Глызявый не из тех оказался, кто вину свою признает. Рассказал он стражникам о даре Ванды, они проверки свои провели и приказали наложить на чело печать. Запрещенный дар девчонки Здорной вызвал замешательство в Чаше Совета. Три раза к ней прикладывали печать и три раза печать трескалась, не оплавляя дара.

Ванда кричала, будто ее жгли живьем, будто вырывали внутренности раскаленными щипцами. И сердце женщины, накладывающей печать, дрогнуло.

– Больше нельзя, – сказала она, обернувшись к Советникам. – Печать убьет ее.

– Но… – попытался возразить грузный мужик с усами-щеткой.

– Нет, – отрезала Советница Чаши. – я сделала все, что могла. Подчинить чужую волю ей уже не по силам. Поставьте ее на учет и ступайте, приведите ко мне Бакуню. – Она метнула взгляд на маленькую Ванду, прячущую в грязных ладошках заплаканное лицо и шепнула ей, когда стражник вышел, – не бойся. Я больше не стану тебя пытать. Только ты меня не выдавай. Слушай, что батьке твоему скажу и на ус мотай. А о даре навсегда забудь, ибо ждет тебя смертная казнь.

Когда Бакуня вошел, Советница опустилась в кресло и не глядя ему в глаза, заговорила.

– Сила ее уже не опасная, – объяснила она. – Но могучая очень. Как мы ни старались – полностью обезвредить ее дар не смогли, толика в ней осталась. Вы бы приглядели за девчонкой, неровен час – зашибет кого. Обучить ее надобно…

Обучать Бакуня не желал, да жена настояла. Перед смертью взяла с него зарок по достижению семи лет отправить Ванду в Школу Колдовских Таинств.

***

Ванда окинула взглядом открытый шкаф. Длинные рубахи из тонких полотен, богато расшитые золотом и жемчугом, сарафаны из бязи, атласа и парчи, душегреи, летники из цветной шерсти и шубы, украшенные большими пуговицами и вышитым орнаментом были куплены мачехой. Ванда предпочитала удобную мужскую одежду, что впрочем весьма ей шло. Худая, высокая, с волевым подбородком и редкими светлыми волосами до плеч, она больше походила на юношу и имела упрямый нрав, чем сильно огорчала матушку, душившую своей опекой. Бакуня посмеивался над их прениями и махал рукой – мол, перерастет, но с возрастом девочка становилась все норовистей и пропасть между ними только увеличивалась.

Целый день Ванда не находила себе места и даже попыталась уложить волосы, придав льняным, неровно остриженным прядям модную в этом сезоне гладкость. Воображение рисовало встречу – тёплую, трогательную и немного сумбурную.

Отражение посмотрело на Ванду с явным недоумением. Куда и подевалась озорная девчонка c торчащей, как у мальчишки-сорванца, чёлкой! Вместо нее у зеркала стояла болезненно угловатая и блеклая жеманная девица с прилизанными коровой волосами. Праздничная рубаха болталась на ней, неподпоясанная, и даже на вешалке явно смотрелась лучше. Поцокав языком на манер матушки, Ванда скорчила рожицу вредному отражению и, поднявшись в мыльню, ополоснула голову ушатом холодной воды. Обойдется Илья без потрясений, а то, чего доброго, доведет бедолагу до помешательства.

Два года Илья не возвращался в Малый Китеж и город без него опустел, как после чумы. В соседний дом въехал неразговорчивый дядечка средних лет, который спустя два дня поймал Ванду в своем саду и пригрозил надрать уши, если пропадет хоть одно яблоко. Больно надо, яблок Ванда с детства не ест!

Раскидистую яблоньку они с Ильей посадили в детстве. Непросто было справиться с привычкой перемахнуть, когда стемнеет, через изгородь, расположиться на нижней ветке, и любоваться звездами сквозь паутину сплетенных веток. Но в конце концов, это занятие, не сопровождаемое душевными разговорами, перестало её увлекать.