Нас было пятеро. Мы сидели вокруг старого овального стола на габоевской кухне, жевали бублики с маком и тихо беседовали. Точнее – беседовали мы вдвоем, а еще вернее – Ахмед Асланович беседовал сам с собой, и только я иногда успевал вставлять в его монологи редкие все больше невразумительные реплики.

Дети молчали. У Габоевых было не принято перебивать старших, исключение допускалось только для Галки, как для человека, воспитанного в других традициях и для меня, поскольку мне всегда было наплевать на все их габоевские правила. Галка, впрочем, молчала тоже, задумчиво сидела на краешке стула, лишь изредка поднимаясь, чтобы долить кому-нибудь чаю.

Обсуждали Руслика, из-за которого, собственно, и собрались.

– Дурак он, – задумчиво рокотал Ахмед Асланович, теребя густую лохматую бороду, – дурак и олух.

Я смотрел на его умное носатое лицо и пытался понять, что он на самом деле имеет в виду. С Ахмедом Аслановичем никогда нельзя было сказать наперед, говорит он то, что думает, или прямо наоборот.

– Молодец, конечно, что сопли не распустил. Не ожидал. Но зачем? Зачем!..

Его манера говорить всегда озадачивала меня не меньше, чем неожиданный ход мыслей. Я никогда не мог предугадать, куда он завернет тему, а короткие отрывистые и не всегда уместные фразы, которые он словно выстреливал в собеседника, окончательно сбивали с толку.

– Ну вот скажи, для чего ему это надо?

Вопрос, очевидно, был риторическим, и все же он был обращен ко мне, и от меня, видимо, ждали ответа.

– По-моему, если к тебе на улице пристают с ножом, трудно задаваться вопросом "зачем», – ответил я без охоты, поскольку все еще не понимал, куда он клонит.

– А зачем ходить по такой улице? Ну вот ты мне скажи, зачем ходить по такой улице? Было бы у тебя, к примеру, двое детей, ходил бы ты ночью темными переулками?

Я деликатно пожал плечами. Детей у меня не было, но темными переулками я все равно, разумеется, не ходил. Мне вообще было не очень понятно, что там случилось на самом деле, но я был далек от того, чтобы прямо сейчас начинать выяснять подробности.

Мой жест должен был означать полнейший нейтралитет, но Ахмед Асланович принял его за одобрение своих слов. У него вообще вошло в привычку считать подтверждением все, что не являлось очевидно выраженным отрицанием, а потому он охотно принялся развивать мысль вглубь и вширь.

– Нет, я могу понять – машина сломалась. Бывает. Хотя в ваши годы, друзья мои, пора уже иметь две машины. Но нет машины – возьми такси. И не задерживайся на работе, тем более, было бы зачем задерживаться.

– Конечно, я виноват, – он потихоньку распалялся и кавказский темперамент начинал брать в нем верх над самообладанием профессионала, – вырастил сына дураком. Но я ли ему не предлагал: в бизнес мог устроить, в политику, в дипломаты. На таможню мог, тоже место хорошее. Башковитый ведь парень, нигде б не пропал.

Тут он помрачнел и слегка прихлопнул ладонью об угол стола.

– Я-то, дурак, думал: подрастет – сам разберется. Никогда его об колено не ломал. В комсомол не хочешь – пожалуйста. В бога не веришь – пожалуйста. В институт – пожалуйста, иди куда душа пожелает. Журналистом – пожалуйста. Жениться решил – пожалуйста…

Я скосил глаза на Галку, но она, похоже, не вникала в суть разговора. По-моему, в тот момент ей больше всего хотелось, чтобы мы поскорее убрались, но не тот она была человек, чтобы сказать это вслух.

– …И вот, – продолжал между тем Ахмед Асланович все с той же грустью в словах, – выросло…

– Ну, – вмешался я, – это Вы зря. Руслан – отличный журналист, у него великолепный слог, и его с удовольствием публикуют.

– Журналист…– Ахмед Асланович слегка фыркнул, – тоже, конечно, дело.

Затем добавил с еле заметной ехидцей:

– Ну ладно, пусть журналист. И что? Писал бы хоть о войне, о политике… В конце концов пресса – четвертая власть. Или пятая, не помню… не важно. А он о чем пишет? Вот-вот. Парню четвертый десяток, а у него на уме всякая дребедень: машинки-игрушки. Ходит, как шпана, закоулками, деньги тратит невесь на что.

– Ты посмотри, где мои внуки живут! А ведь мог бы уже и квартиру нормальную иметь…– он широко развел руками, призывая меня поглядеть на Габоевскую квартиру. Хибарка, кстати, на мой вкус была вполне ничего. Не хоромы, конечно, как у некоторых, но и не трущоба, как у некоторых других.

Я вздохнул. Сказать мне было нечего. С одной стороны, Ахмед Асланович без сомнения был неправ, с другой – я чувствовал, что с Русликом действительно что-то не так, хотя дело тут, конечно, было не в профессии, не в квартирах, и даже не в переулках.

До стоянки мы шли вместе, Ахмед Асланович чуть впереди, я на полшага сзади. Пока он залезал в свой джип, я стоял около машины, неуклюже переминаясь с ноги на ногу. Было неудобно уезжать не попрощавшись и неловко начинать прощаться первым, будто я спешу избавиться от его общества. Предрассудки, разумеется.

Наконец, Ахмед Асланович запустил двигатель и слегка приоткрыл запотевшее окно.

– Ты, Игорек, это… присмотри там за Русланом, – произнес он неожиданно тихим, почти просительным тоном, еле слышным из глубины просторного кожаного салона – не нравится мне он в последнее время… Совсем не нравится.

Тогда он в первый раз за двадцать лет назвал меня "Игорьком" и первый раз о чем-либо попросил. Скорее всего то была случайность, минутная, ничего не значащая слабость обыкновенно сильного и высокомерного человека. Не думаю, чтобы я ввязался в эту историю именно из-за того разговора. Тем не менее, случилось так, что я очень долго выполнял его просьбу, и она в конце концов обернулась во вред и самому Руслику, и всем нам. Быть может, я просто понял ее черезчур буквально.

* * *

Его звали Степаном и был он хохол из Донецка, если, конечно, в Донецке встречаются настоящие хохлы. Уж не знаю, что заставило парня из города углекопов переквалифицироваться в моряки: биография этой странной личности была также темна, как и ее нынешние делишки. Степан служил капитаном небольшого, насквозь ржавого сухогруза, гордо бороздившего моря под полинялым флагом то ли Камбоджи, то ли Гондураса. Несмотря на это на корме сухогруза красовалась вполне кириллическая, хотя и изрядно стершаяся от времени надпись: ««Марианна Трубникова». Николаев». Уж не знаю, кто была упомянутая Марианна, видела ли она когда-нибудь корабль, названный в свою честь и если видела, то гордилась ли этим.

Команда Степана, как легко догадаться, также имела к весьма опосредованное отношение к Камбодже и Гондурасу. Примерно половину в ней составляли здоровенные украинские хлопцы, внешний вид и повадки которых заставляли вспомнить о запорожцах, в момент написания письма султану. Оставшаяся часть представляла собой разношерстый интернациональный сброд, столь же впечатляющий при первой встрече, сколь и не запоминающийся при последующих.

Настроение у капитана было неважным. Причины для этого этого были достаточно вескими. Пару лет назад, простаивая в Калининграде в тщетных поисках фрахта, Степан связался с какой-то фирмой, организованной шустрыми ребятами из теплых стран. С таможней они были не в ладах, зато денег имели в достатке, так что в следующие полдюжины рейсов "Марианна" выходила груженой металлическим ломом и прочими отходами конверсионного производства. Правда, кое-кому из бывавших на борту эти «отходы» могли показаться подозрительно новыми, а документы на них – не совсем понятными и комплектными, но южные ребята неплохо умели решать вопросы такого сорта. Потому бизнес их рос и развивался, к останкам танков и списанным истребителям прибавились курдские иммигранты, гарные украинские дивчины и рабочие из Вьетнама, страстно желающие подсобить процветанию американской экономики.

Все это приносило Степану приличный доход, но, видимо, где-то в цепочке смежников случился прокол и ребятами с юга заинтересовались в ФБР. Проблемы с этим ведомством они решать не умели и теперь давали показания в калининградском СИЗО, покуда "Марианна" простаивала без дела у нью-йоркского причала, а ее капитан нервно курил, день ото дня ожидая визита полицейских властей.