Нейт сразу поняла: это наказание и, возможно, не последнее, но была слишком измучена, чтобы печалиться о потере мягкой кровати. Ссадины и ушибы болели ужасно. Ребра ныли. Левая половина лица онемела и казалась в два раза больше правой, будто её покусал рой разъярённых пчел. Нейт с трудом разлепила разбитые губы, склеенные запёкшейся коркой крови, но произнести ничего не смогла: тихий шепот переходил в хрипы, а вместо слов получалось несвязное бормотание.
Но физическая боль не имела значения. Нейт её даже приветствовала: та помогала отвлечься от ужаса, что творился в душе. И эту душу, душу девушки, которая ещё недавно была ребёнком и не знала никакого дурного чувства, кроме раздражения и коротких вспышек детского гнева – эту душу теперь переполняли злость, ненависть, жажда мести, а над всем этим властвовали отчаяние и сводящее с ума ощущение абсолютной беспомощности. Иногда, лежа в темноте, Нейт думала, что готова прямо сейчас, сию секунду, отправиться в далекое путешествие на запад, в поля мечты, но жизнелюбие побеждало, заставляя стыдиться малодушных мыслей. Нейт много плакала, хотя и чувствовала себя ещё более униженной из-за этих слёз. Тесный чулан стал убежищем, где она прятала свою боль, где могла позволить себе быть слабой женщиной, как и все, мечтающей о любви и спасении.
Паника охватывала при мысли, что она навсегда окажется заперта в этих стенах, во власти чужих похотливых тел, вынужденная подчиняться каждому готовому заплатить незнакомцу, пока несчастье или болезнь не сведёт её наконец в могилу. Она почти видела, как её, старую и не способную привлечь клиентов, безжалостно вышвыривают на улицу доживать последние дни в нищете. Или ещё хуже: от любого из этих мужчин она могла подцепить какую-нибудь ужасную хворь, наподобие той, что наблюдала у соседской колдуньи, в молодости работавшей в одном из борделей. Недуг, от которого тело покрывалось кровавыми язвами и начинало гнить заживо.
Первые дни Нейт не хотела есть, а потому урок, который решил преподать хозяин, не казался особенно жестоким, но она быстро поправлялась, а вместе с силами вернулся и аппетит. Утром ей приносили треть тонкой лепёшки, запечённой на раскалённом песке, и больше ничего не давали до самого вечера. В лучшие дни перед сном девушке удавалось полакомиться маленькой горстью фиников или порцией латука без масла и соли, но зелёный салат не притуплял голода, а сушеные фрукты только разжигали его сильнее. Воды в глиняной миске рядом с дверью хватало на два-три глотка. Горло стало сухим, и, казалось, что слова и звуки вырывались из него с пронзительным скрипом. Ночью Нейт не могла уснуть из-за ужасных резей в желудке, будто сотни любимиц богини Бастет поселились у неё в животе и точили когти. От жажды язык и нёбо покрылись отвратительным белым налётом, губы потрескались, а в уголках появились маленькие кровавые язвочки.
Вечером к Нейт заходила Айни, одна, но чаще с другими девушками, чтобы по приказу хозяина провести воспитательную беседу. Без особых эмоций в голосе, глухим заученным тоном она восхваляла снисходительность и милосердие Панахази, этого жестокого монстра, который ограничился столь мягким наказанием, хотя имел полное право избить девушку палкой или даже выпороть плетью. Сама Нейт не видела ничего снисходительного или милосердного в том, чтобы морить больную голодом и запирать в тесной кладовке без света и воздуха. Но она молчала, потому что каждый раз, когда открывала рот, замечала в глазах Айни предостережение.
Нейт испытывала отвращение к своему осквернённому телу и презирала себя за то, что позволила такому случиться, и не один раз, а дважды. Умом она понимала, что никак не могла предотвратить насилия, но ненавидела чувствовать себя жертвой. Собственная беспомощность раздражала.
– Когда-нибудь я стану сильной, богатой и независимой, – шептала она в темноту, и эти мысли помогали бороться с отчаянием.
За время заточения Нейт познакомилась с другими девушками из борделя. Как оказалось, не все из них были рабынями: некоторые пришли сюда добровольно, чтобы подзаработать.
– Лучше я раздвину ноги, чем буду голодать, – сказала одна – высокая египтянка с гибким телом танцовщицы, и многие закивали, с ней соглашаясь.
Всего в заведении Панахази, включая Нейт, было семь девушек: пятерых он купил на невольничьем рынке или у своего брата Низама, остальные – свободные жрицы любви – отдавали ему часть заработанных денег за возможность пользоваться верхними комнатами. Каким бы жадным ни был хозяин, честолюбие в нём всё же преобладало над жаждой денег. Ему нравилось слышать, что его шлюхи – лучшие в городе, и он покупал им новые наряды и качественную косметику, стараясь, чтобы эти слова соответствовали действительности. Все девушки и правда были необычайно привлекательны. Большинство полностью отвечало местному эталону красоты, стройные, гибкие и изящне с широкими плечами, узкими бёдрами и маленькой грудью.
Сенебтиси, одна из тех, кто добровольно выбрал эту профессию, гордилась своей кожей, слишком светлой для египтянки, и часто оставляла ноги открытыми. Она сразу невзлюбила новенькую и смотрела на неё с плохо скрываемым раздражением. Айни, самая высокая, была в этой компании негласным лидером. Нейт мгновенно ощутила к ней расположение. Сабах, единственная в заведении негритянка, родилась в далекой и таинственной стране Куш. В рабство она попала взрослой, привезённая в Египет из завоевательного похода вместе с золотом, слоновой костью, эбеновым деревом и зерном. Когда Сабах достигла половой зрелости, её, как и других девушек племени, оскопили, вырезав клитор и зашив влагалище так, что осталась крохотная дырочка размером с ноготь. Сама африканка испытывать удовольствие от физической близости не могла, что, по убеждению старейшин племени, должно было сделать её верной женой. Зашитое лоно, по слухам, доставляло мужчинам особое, ни с чем не сравнимое наслаждение. Правда это или нет, но, проведя с экзотической проституткой ночь, клиент возвращался к ней снова и снова.
Тефию продали за долги родители. Прежде чем попасть к Панахази, эта хрупкая египтянка прошла через множество дешёвых борделей, каждый из которых оставил на её теле свою кровавую метку. Узкая, с выступающими позвонками спина представляла собой переплетение бледных рубцов.
Если Тефия была в заведении самой юной, то Горго приближалась к двадцатилетию. По местным меркам она считалась немолодой, но ей удалось сохранить яркую, истинно египетскую красоту. Как и Сенебтиси, она сама выбрала этот путь. На новенькую Горго смотрела как на пустое место, без интереса, но и без неприязни.
В Мегаре ясно чувствовалась иноземная кровь, нашедшая отражение в её внешности. Волосы девушки имели приятный солнечный оттенок каштана, но, следуя египетской моде, она подкрашивала их чёрной хной. Мегара редко пребывала в хорошем расположении духа: настроение ей портил крючковатый нос, доставшийся от предков–семитов. Именно его она привыкла винить во всех своих неудачах.
Два раза в неделю в заведенье приходила колдунья, которая из меда, хлопка и крокодильего навоза готовила девушкам средство, предотвращающее беременность. К сожалению, помогало оно не всегда, и тогда старуха приносила другое, не позволявшее ребёнку появиться на свет. Сабах, самой невезучей, приходилось прибегать к услугам колдуньи трижды, но в некоторых случаях и второе снадобье не приносило ожидаемого эффекта. Как тогда она избавлялась от нежелательной беременности, африканка молчала, да и другие девушки упорно избегали этой неприятной для всех темы.
Нейт провела в заточении неделю, совсем ослабев от жажды и голода. Когда она наконец покинула ненавистный чулан, то первым делом осушила протянутую ей кружку воды, после чего девушку вырвало. Тем же вечером Нейт навестил хозяин, во всей красе продемонстрировав своё милосердие, которым так восхищалась Айни. Нет, он не стал её бить. Склонившись над испуганной девушкой, он нащупал на её шее какую-то особую точку – и тело взорвалось болью, скрученное сильнейшей судорогой, которая длилась и длилась. Каждая мышца напряглась и окаменела. Глаза едва не вылезли из орбит, сосуды в них лопнули. На несколько коротких мгновений Нейт полностью утратила контроль над телом. Её парализовало. Она могла только мычать, крепче и крепче сжимая челюсти, да смотреть в ухмыляющееся лицо Панахази, наблюдавшего за ней с каким-то детским восторгом.
