И откуда вообще проявилась во мне предрасположенность к переменам в личной жизни? Причем, главное, меня страшили не перемены, а я сама. Своей неудовлетворенностью. Всё стало не так. И если не переменились декорации, значит, переменилась я?

И почему-то я не хотела соглашаться с тем, что приготовила мне жизнь, судьба, муж и окружающие. Вот глупая, в восемнадцать лет согласилась. А теперь – сколько той жизни осталось! – вдруг решила взбрыкнуть. Так вот ты какой, кризис среднего возраста!

Шутки шутками, но любой, подумав, может испугаться. Сил ещё невпроворот, страсти остались нерастраченными, а тебя уже приговорили к отставке?!

Придя в ванную, я сбросила халат, ночную рубашку и долго разглядывала свое тело – у нас в ванной зеркало во всю стену. Вот именно, не лицо, а тело. И заметила то, на что прежде не обращала внимания. У меня исчезла талия!

Недавно по телевизору показывали какой-то старый кинофильм, в котором портной спрашивал женщину: «Где будем талию делать?»

Оказалось, это обо мне, той, у которой четверть века назад талия была пятьдесят два сантиметра!

Вот посмеялись бы психологи моему удивлению. Сказала бы, что вы хотите, милочка, столько лет прошло. Вспомните из Онегина, мать Ларину – как раз в вашем возрасте великий русский поэт назвал её старушкой.

Старушка! А я ведь ещё так мало жила. И ничего не чувствовала, кроме родовых мук… Чувства… почему я прежде не испытывала тоски по чувствам? Ведь так, ровно-гладко, я могла бы прожить до самой кончины.

А с другой стороны, как можно теперь что-то в моей жизни изменить, имея такое несовершенное, испорченное отложениями жира тело? Мне казалось, всё дело в том, что я стала неинтересна как женщина…

Для кого, для мужчины, интерес которого ко мне больше меня не волновал? Или для всех прочих мужчин, с которыми я пока не встретилась?

Но почему никто мне об этом не сказал? Ну, про то, что я толстая?

А где были раньше мои глаза? И глаза моего мужа? Почему он ни разу не говорил мне о том, что моё тело… То есть, он сказал совсем недавно, что я поправилась, но так по-хамски, в манере ему вовсе несвойственной, и я обиделась даже не на слова, на его непривычно раздраженный тон, в смысл особенно не вникая. А потом решила про себя, что у него просто плохое настроение и нечего так долго дуться…

А ведь ему было всё равно, вот что! Его ко мне не влекло. Он сказал мне гадость именно от того, что я попалась под руку, а не потому, что его это физиологически от меня отвращало. Интересно, что во время моего внутреннего монолога у меня перед глазами стояла та самая сценка в ресторане. Причем, лица мужчины я почти не помнила. Только его глаза. И ещё до сих пор мною ощущалась какая-то особая мужская сила, от него исходившая.

Но при этом, несмотря на пробежавшую между нами искру, он скорее всего тут же обо всём и забыл. Хотя упади он к моим ногам четверть века назад, вряд ли остался равнодушным… Нашла чем себя утешать! Если бы да кабы…Сослагательное наклонение мы применяем в основном от бессилия…

Прежде слова – мужская сила – для меня были какими-то абстрактными. То есть, при этих словах я представляла себе безликого мужика, который легко поднимает мешок с картошкой, чего большинство женщин в принципе не в состоянии сделать.

Как сказала обо мне его спутница? Такие толстухи ему не нравятся? При одном воспоминании об этом меня бросило в жар. Всю жизнь я считалась в кругу своих знакомых симпатичной женщиной. Кто-то говорил – обаятельная. А кто-то даже – обольстительная. А тут вдруг выяснилось, что я как женщина вряд ли могу кого-то заинтересовать? Обольстить. Даже человека, который и помнился мне только своими глазами.

Осознать себя непривлекательной в сорок три года! А до того времени жить в полном довольстве собой. Точнее, до того времени не задумываться о том, как я выгляжу со стороны. Главное, что саму себя я вполне устраивала.

Причем, нельзя сказать, что я всегда была мямлей, которая плыла себе по течению, да и всё. Отнюдь.

Мои родители жили в собственном доме на окраине города. Мама с папой приехали в город из Петербурга строить очередной микрорайон – папа считался в Питере – тогда Ленинграде – хорошим строителем, вот местная администрация его и переманила. Пообещали дать землю под строительство, помочь людьми и стройматериалами…

Судя по разговорам родителей, далеко не все обещания чиновники выполнили, но возвращаться родители не стали, решили, стиснув зубы, «прорываться» здесь, в том городе, где я впоследствии родилась, и который стал моей малой родиной.

Из всей этой истории в выигрыше оказалась моя молодая тогда тётя по отцу. Она училась в Ленинграде в университете, родители её в своей квартире прописали. Сами уехали, можно сказать, в неизвестность, а тётя из провинциалки превратилась в ленинградку.

Но, кажется, я отвлеклась. Так вот, наша рабочая окраина способствовала развитию совсем не того характера, который сформировался у меня к восемнадцати годам.

Прежде всего, уже в первом классе я знала всё. К примеру, откуда дети берутся. А уже в четвертом классе в моем «багаже» было несколько неприличных анекдотов и залихватских частушек с отдельными матерными словами.

В шестом классе я страшно потешалась над своей одноклассницей Наташкой, которая уверяла меня, будто её родная тётка ходила в общую баню, там села на скамейку, не подстелив под себя полотенце, и… забеременела!

– Ну, ты наивная!

– Мне так мама сказала, – утверждала со слезами Наташка, – а разве мама может обманывать?!

Пришлось мне отступить, потому что мама и в самом деле обманывать не могла, и я, было, подумала, а вдруг у них какой-то особый случай произошёл с теткой, наукой не объяснённый? Даже хотела Наташке анекдот на эту тему рассказать – уже тогда я была спец по анекдотам. В нём один мальчишка – как раз в шестом классе – писал в своем сочинении: «Вот уже третье поколение наша семья размножается вегетативным способом, не зная прелестей половой жизни». Это когда родители объяснили, что его нашли в капусте.

Короче, ничего не предвещало того, что воспитанная улицей, свободная девчонка без предрассудков и комплексов, вдруг превратится в послушное, управляемое другими существо.

Просто однажды со мной случилось несчастье. Именно о нём я ночью вспоминала. И именно это воспоминание добавило ту самую последнюю каплю в медленно наполнявшуюся чашу.

Несчастье. То есть другие, возможно, утверждали бы: тебе повезло, несчастья не случилось. А я на всю жизнь стала той самой пуганой вороной, которая куста боится…

В общем, я была на дне рождения институтской подруги. Тогда мы только три месяца проучились на первом курсе университета. И с вечера, закончившегося довольно поздно, меня пошел провожать студент медицинского института, неведомо как затесавшийся в нашу компанию.

По сравнению со мной он был профессор в делах обольщения и поначалу пытался меня уговорить. Он обрисовал страшную картину, согласно которой, во-первых, я могу так и помереть в девушках, потому что страх перед таким плевым делом сослужит мне плохую службу. Во-вторых, я таки сохраню своё девичество, но попадусь в руки неумёхе, который навек отвратит меня от секса – тогда говорили, интимная жизнь…

Короче, все его увещевания были тщетными, и тогда он попытался взять меня силой…

Не взял. Я была девушкой сильной, и отчаянно сопротивлялась, и у него ничего не получилось. Но напугалась при этом так, что от страха стала размышлять о суициде. Я проборолась с насильником всю ночь и потому не пришла домой. Как обычно, в одиннадцать часов вечера. Такую границу установили мне мои родители.

– Дура! – сказал мне он. – Ты ещё пожалеешь!

И ушёл. А я осталась сидеть на скамейке совсем недалеко от родительского дома, в измятом и загвазданном платье, да еще и с синяком на скуле. Это после того, как он успел высвободить свое мужское достоинство и даже меня раздеть. Он так резко на меня упал, что сильно ударился о подставленную мной коленку, заорал и двинул мне кулаком в челюсть.