Работа в магазине на Телеграфной сделала Николаса неотъемлемой частью пейзажа Беркли и отрезала все возможности для роста или познания иной жизни, иного, большего мира. Николас вырос в Беркли и в Беркли остался, научившись, как продавать пластинки, а позднее и заказывать их, как заинтересовывать клиентов новыми исполнителями, под каким предлогом не принимать обратно дефектный товар, как менять туалетную бумагу в умывальной за кабинкой для прослушивания номер три… Все это превратилось в его мир: Бинг Кросби, Фрэнк Синатра и Элла Ма Морс, «Оклахома!», а позднее «На юге тихоокеанского побережья», «Открой дверь, Ричард» и «Если бы я знала, что ты придешь, я бы испекла пирог». Николас стоял за прилавком, когда «Коламбия» начала выпускать долгоиграющие пластинки. Он открывал коробки с товаром от дистрибьюторов, когда появился Марио Ланца, и проводил инвентаризацию, когда Марио Ланца умер. Он лично продал пять тысяч пластинок Яна Пирса «Синяя птица счастья», всей душой ненавидя каждый экземпляр. Он был на месте, когда «Кэпитол Рекордс» открыли свою серию классической музыки и когда ее свернули. Он был рад, что занялся розничной торговлей пластинок, потому что любил классическую музыку и любил сами пластинки, любил продавать их клиентам, которых знал лично, и покупать для собственной коллекции со скидкой; и в то же время ненавидел себя за это решение, потому что в первый же день работы, когда ему велели подмести пол, Николас понял, что всю свою жизнь будет наполовину уборщиком, наполовину посыльным – родилось то же самое двойственное чувство, которое он испытывал по отношению к университету и к своему отцу.

Двойственное чувство он испытывал и к Гербу Джекмэну, хозяину магазина, женатому на ирландке Пат. Пат была очень хорошенькой и много младше Герба; долгие-долгие годы Николас сходил по ней с ума, пока они все не стали старше и начали вместе выпивать в одном кабачке в Эль-Черрито, где играл Лу Уоттерс со своим диксилендом.

Я впервые встретил Николаса в 1951 году, когда оркестр Лу Уоттерса превратился в оркестр Турка Мерфи и подписал контракт с «Коламбия Рекордс». Во время перерыва на обед Николас частенько захаживал в книжный магазин, где я работал, и просматривал Пруста, Джойса и Кафку – книги, которые продавали студенты, когда курс литературы – и их интерес к ней – заканчивался. Отрезанный от университета, Николас Брейди покупал подержанные книги, которые ему не пришлось изучать на занятиях. Он неплохо знал английскую литературу, и вскоре мы начали общаться, подружились и некоторое время даже снимали вместе квартиру на втором этаже бурого дома на улице Банкрофт, рядом с его и моим магазинами.

Я тогда как раз продал свой первый научно-фантастический рассказ Тони Бучеру, в журнал «Фэнтези и научная фантастика», за семьдесят пять долларов и подумывал бросить работу продавца и все время посвятить сочинительству. Впоследствии я так и поступил и стал профессиональным писателем.

Первое паранормальное явление произошло с Николасом Брейди в доме по улице Сан-Франциско, который он и Рэйчел, поженившись, купили за 3750 долларов в 1953 году. Дом был очень старый – одно из первых, чудом сохранившихся строений в Беркли, лишь тридцати футов шириной, в болотистой местности, без гаража и отопления; единственным источником тепла служила плита на кухне. Месячная плата составляла всего 27.50, именно поэтому они жили там так долго.

Я частенько спрашивал Николаса, почему он не займется ремонтом – крыша текла, и зимой, во время проливных дождей, им с Рэйчел приходилось повсюду расставлять пустые жестянки из-под кофе, чтобы собирать воду. Желтая краска фасада давно облупилась.

– Тогда пропадает весь смысл иметь такое дешевое жилье, – неизменно отвечал Николас.

Он все еще тратил большую часть своих денег на пластинки. Рэйчел посещала университет: слушала курс политических наук. Я редко встречал ее дома, когда заскакивал к ним в гости. Как-то раз Николас признался мне, что Рэйчел сильно увлеклась одним студентом, возглавлявшим молодежную группу социалистической рабочей партии. Она напоминала других знакомых мне девиц из Беркли: джинсы, очки, длинные темные волосы, властный громкий голос, постоянные разговоры о политике… Это было, разумеется, во времена маккартизма; Беркли раздирали политические страсти.

По средам и воскресеньям Николас не работал. В среду он сидел дома один, в воскресенье они с Рэйчел сидели дома вместе.

Как-то в среду, когда Николас слушал Восьмую симфонию Бетховена, к нему домой явились два агента ФБР. (Это еще не паранормальное явление.)

– Миссис Брейди дома? – спросили они.

Оценив посетителей по деловым костюмам и раздувшимся портфелям, Николас принял их за коммивояжеров.

– Что вам от нее надо? – с нескрываемой неприязнью потребовал он, решив, что сейчас ему постараются продать какой-нибудь хлам.

Агенты обменялись многозначительными взглядами и показали Николасу свои документы. Николаса охватили ярость и страх одновременно. Неровным, срывающимся голосом он начал рассказывать двум агентам ФБР анекдот, вычитанный в «Нью-Йоркере», про двух агентов ФБР, которые, проводя проверку одного человека, узнали от его соседа, что тот часто слушает симфоническую музыку; тогда агенты подозрительно спросили, на каком языке симфонии.

Двум агентам, стоявшим на пороге дома Николаса, скомканная и искаженная версия шутки вовсе не показалась смешной.

– Эти ребята не из нашего отдела, – сказал один из них.

– Может, поговорите со мной? – предложил Николас, пытаясь защитить жену.

Снова агенты ФБР обменялись многозначительными взглядами, затем кивнули и вошли в дом. Николас в состоянии, граничащем с паникой, сел напротив них, стараясь унять дрожь.

– Как вам известно, – начал агент – тот, у которого двойной подбородок был больше, – по долгу службы мы призваны защищать свободы американских граждан. Мы не занимаемся расследованием деятельности таких законных партий, как Демократическая или Республиканская, которые чисты в глазах американского закона.

Затем агент начал говорить о социалистической рабочей партии, которая, как он объяснил Николасу, на самом деле не легальная политическая партия, а коммунистическая организация, стремящаяся к кровавой революции в ущерб американским свободам.

Николас все это уже слышал. Однако, разумеется, хранил молчание.

– Ваша жена, – подхватил второй агент, – в состоянии оказать нам помощь: как член молодежного отдела СРП, она могла бы сообщать, кто посещает эти собрания и о чем там идет речь.

Оба агента внимательно смотрели на Николаса.

– Я должен обсудить это с Рэйчел, когда она вернется, – сказал Николас.

– А вы сами принадлежите к каким-нибудь политическим движениям? – поинтересовался агент с большим двойным подбородком.

Он держал перед собой блокнот и ручку. Один из портфелей агенты поставили между собой и Николасом, и тот, глядя на выпирающий из портфеля предмет, понял, что их разговор записывается.

– Нет, – чистосердечно ответил Николас. На его поведение могла бросить тень лишь странная любовь к зарубежному вокалу и периодическое прослушивание Тианы Лемниц, Эрны Бергер и Герхарда Хаша.

– А хотели бы?

– Гм-м, – сказал Николас.

– Вы, наверное, слышали о международной рабочей партии. Не думали посетить их собрание? Они встречаются через квартал отсюда, на другой стороне авеню Сан-Пабло. Нам бы пригодился свой человек в их организации. Не интересует?

– Мы могли бы вам доплачивать, – добавил его коллега.

Николас моргнул, сглотнул, а потом впервые в жизни разразился речью.

Позднее, когда агенты удалились, Рэйчел пришла домой и с раздраженным видом вытащила учебники.

– Представь, кто к нам сегодня приходил, – сказал Николас. И сообщил, кто именно.

– Ублюдки! – вскричала Рэйчел. – Ублюдки!

А через двое суток Николасу было видение.

Они с Рэйчел спали. Николас лежал на постели слева, ближе к двери. Растревоженный визитом агентов ФБР, спал он плохо, ворочался, его мучили какие-то смутные неприятные сны. Уже перед самым рассветом, когда комнату заполнили первые обманчивые лучи зари, он неудачно повернулся, прищемил нерв и, очнувшись от боли, открыл глаза.