– Хватит! Хватит врать! Квартиру он ищет! – она уже почти кричала. Сашка стал подхныкивать. Ребенок за стеной затих.

– Тише! Прошу тебя!

– Не затыкай мне рот! – сказала супруга, положила сына на кровать и вышла на кухню.

Хлопнула дверь тамбура. Курить пошла. Сашка завозился. Хотел было заплакать, но получил соску и яростно ею зачмокал. Отвлекся и тут же задремал. Я, уткнувшись в газету, с остервенением вычеркивал одно объявление за другим. В каждом из них цены были больше той суммы, которой мы располагали на сегодняшний день. И она постепенно уменьшалась.

Восемнадцать газетных листов с объявлениями, напечатанными микроскопическим шрифтом. Каждый день. И надо просмотреть обязательно все. Потому что тогда их никто не сортировал. Ни по датам, ни по ценам. Да никак вообще. Печатали все подряд. Вперемешку и вразброс. Квартира, которая вчера была на первой странице, сегодня, вне всякой логики, уже находилась на девятой. Это была просто свалка букв и цифр. Игра в наперстки. И среди всего этого сена необходимо найти свою иголку.

Поэтому первым делом смотрим на цену. Не подходит? Вычеркиваем! Нет смысла читать дальше. А то так свихнуться можно. Не подходит? Вычеркиваем. Какая разница, доска или линолеум! Сумма больше? В топку! Раздельный, проходные! Цена? Пошли в сад! Пятый этаж, третий застекленный… Сколько? Идите лесом! Что? Нахрен! В сад! До свидания! Лесом! Совсем охренели! Буржуи! В топку… Стоп! Сколько? Еще раз! Полдома… Может, ноликом обсчитался… Да нет! Так! Еще раз. Лужки… Что за Лужки такие? лУжки… лужкИ… Неважно! Заречная, 38… Хлопнула дверь в тамбуре. Накурилась. Успокоилась. Заходит.

– Мариночка, я нашел!

– Не кричи! Чего нашел!

– Квартиру… То есть дом… то есть полдома!

– И чего? – без всякого интереса ответила жена.

Меня это задело.

– А тебе не интересно, где, почем?

– Нет! – она полезла под диван, туда, где хранились наши вещи.

– Тебе все равно?

– Абсолютно! – ответила она, вытаскивая чемодан.

– Почему? – все мое воодушевление, завыв, улетело в печную трубу.

– Потому что мы завтра же уезжаем. Я все решила!

– Как? Куда? Куда это вы уезжаете?

– В Москву к родственникам, – она начала складывать детские вещи.

– Ты совсем что ли там обкурилась? Никуда вы не поедете! Это же надо такое придумать.

– А ты мне не указ. Сначала к родственникам, а потом в Баку вернемся. Хватит с меня. Не могу больше. Зачем я только согласилась на этот переезд.

Сашка проснулся и заплакал. Она подхватила его на руки.

– Ничего, сыночка! Ничего! Не плачь! Вернемся в Баку! Заживем как прежде. Тепло и счастливо! Не плачь! Там нас никто обижать не будет…

Я стоял и не верил своим ушам. Помните рассказ про то, как моя теща бросила моего сына на кровать, поругавшись с моей женой? Так вот, у меня сейчас были такие же чувства. На моих глазах бросали на пол что-то родное и теплое, и это не поддавалось никаким объяснениям. Я стиснул зубы от злости. Скрежет был такой, что челюсти заболели, а Марина обернулась и с ужасом в глазах села на койку.

– Ты заткнись… Пожалуйста! – тихо проговорил я. – Заткнись и послушай! Ты свою истерику оставь для… для… для кого-нибудь другого! Ты будешь делать то, что я скажу! Понятно!

– Нет!

– Да! – рявкнул я. – Да! Я сказал!

Саша, успокоившийся на руках матери, начал опять хныкать. Я продолжал напирать.

– Ты сейчас успокоишь сына! Успокоишься сама! И пойдешь на кухню готовить еду. А я пойду звонить по объявлению. Тебе понятно?

Она смотрела на меня, будто видела впервые в жизни.

– Понятно, я спрашиваю?

Марина кивнула в ответ.

– Хорошо! – продолжал я. – А когда вернусь, мы поужинаем и ляжем спать. А завтра поедем смотреть полдома. И запомни раз и навсегда: никуда я вас не отпущу, потому что люблю! Понятно?

Она опять кивнула в ответ. Я натянул на себя два свитера и вышел из комнаты. Надел в сенях пальто. Намотал шарф до самых глаз. Нахлобучил шапку из искусственного чебурашки. Влез в валенки. И вышел в суровый тридцатиградусный мороз. Телефонная будка была на следующей трамвайной остановке. Из двух шансов – замерзнуть, ожидая трамвая, или топая по глухой улице частного сектора, я выбрал прогулку по дороге, идущей в гору.

Звезды потрескивали от холода в остекленевшей черноте. Иней осыпался хлопьями с околевших деревьев. Дым из печных труб ровными столбами подпирал небо. Скрипящая тишина, и только хруст моих галош по снежному насту. Лишь бы телефон работал. Похода до следующей будки я не выдержу.

Я ненавижу жару. Но еще больше я ненавижу мороз. Мне нравится комфортная температура. Возможны небольшие осадки в виде дождика. А о каком комфорте может идти речь, когда в носу у тебя застывают козявки. На ресницах оседает твое замерзшее дыхание. На глазах сначала выступают слезы, а потом они же превращаются в льдинки. На тебе надет весь гардероб, но все равно пальцы рук и ног коченеют и тебя охватывает паника, что их придется ампутировать. Где же тут комфорт, скажите, пожалуйста. И ни одного трамвая. В этом районе, в это время они уже не ходят. Потому что никому в голову не взбредет в десять часов вечера вылезти из-под теплого пледа и отправиться в ночь, на поиски приключений. Никому, кроме меня. Потому что я приперт к стенке и других вариантов у меня уже нет.

Вот он, телефон-автомат на углу. Посреди темного перекрестка он выглядит, как напоминание, что мы все-таки живем в двадцатом веке и цивилизация не забыла про этот краеведческий музей под открытым небом.

Ног, однако, я не чувствую, начиная от колен и ниже. Да, я избалован бакинским солнцем. Да, при температуре минус три градуса в январе месяце у нас закрывали школы. Да, я неженка и мерзляка. Но я никому не давал права называть меня безвольным тюфяком и говорить, что я ничего не делаю. Пусть это даже моя жена и мать моего ребенка. Поэтому я кидаюсь в атаку на стального представителя отряда телефонообразных, род – тупиковые.

Но мои замерзшие пальцы сковывает боль. Не спасают три слоя теплых рукавиц. Левой щупальцей я снимаю трубку и со страхом подношу к уху. Черный пластик дышит холодом прямо в мозг. Теперь надо достать из кармана латунный, мать его, жетон и воткнуть в узкую, мать ее, щель. Нащупать небольшой кругляшок одной отмороженной ручкой-крючкой, окутанной шерстью, в тесном кармане, это, скажу я вам, тот еще аттракцион. Абсолютно не веселое и бесполезное занятие. Я решаюсь на отчаянный поступок. Зажимаю трубку между плечом и шапкой и начинаю стягивать варежки с правой руки. Осознаю, что рискую остаться без пальцев, но стать бездомным в расцвете лет еще страшнее. Голые пальцы мгновенно синеют от холода. Надо действовать быстро. Вот он, жетон ОГТС. Вот она, дырка монетоприемника… Но зимушка-зима подкидывает новую забаву. Металл примерзает к пальцам и не хочет, чтобы его засовывали во всякие непотребные места. Я ору на звезды, на телефон, на себя, на боль, на свою жизнь. Какого хрена я тут делаю? Опять этот вопрос, да? Да! С разнообразием и фантазией беда. Но тогда он ударил в колокол моей черепной коробки в первый раз.

Какого хрена я тут делаю?

Я вставляю обнаженной рукой краешек монеты в черную прорезь ненавистного аппарат, а левой рукой в рукавице проталкиваю вглубь автомата, отрывая вместе с примерзшей кожей. Эта часть операции проходит с небольшой потерей крови. Теперь нужно набрать номер.

Как бы вы сейчас это сделали? Легко и просто! Ну, начнем с того, что никто никуда не шкандыбал бы по холоду, отмораживая все на свете свои причиндалы и конечности. А попросту, сидя у камина, потягивая мартини со льдом и оливкой, достал мобильный телефон… и так далее. Но еще каких-то двадцать лет назад мобилы были только у… Ладно, не будем тыкать пальцем в эти пару десятков избранных…

Итак! Нужно набрать номер посредством установленного в данном агрегате дискового, мать его, номеронабирателя. Так он по-научному называется. Но от этого на улице не становится теплее и подогрев к нему не прилагается. Сделать это, опять же, пальцами в трех варежках – не вариант. В маленькие круглые дырочки эти культяпки не помещаются и соскальзывают с металлического диска. Он примерз и не слушается. Нужно использовать то, что есть под рукой. А под рукой есть только рука без перчатки. Это я потом таскал в кармане кусок карандаша для вращения телефонных дисков. А сейчас, чтобы хоть как-то добавить подвижности вконец замерзшим и уже совершенно побелевшим пальцам, я дышу на них, чуть ли не засовывая в рот. Подушечки болят так, будто по ним колотили молотком. Шесть цифр. Пять пальцев. Большой будем использовать дважды. Он самый толстый, ему и терпеть больше всех.