Он решительно поднимается со стула, движения у него моложавые, крепкие; выходит в соседнюю комнату, манит меня за собою.
- Вот, - говорит он, обводя руками стенные шкафы, - здесь собрано более пятидесяти тысяч микрофильмированных документов о гитлеровцах и о русских сокровищах, вывезенных ими в рейх. У меня нет автомобиля, но у меня есть уникальный аппарат, который дает мне возможность читать самые испорченные документы, а ведь опыт работы с архивами привил мне мой покойный отец, поскольку он был одним из руководителей торгово-промышленной палаты Кенигсберга... А моя сестра работала с Янтарной комнатой, когда та была доставлена в Кенигсберг...
...Мы допили кофе, Штайн зажег свет, отчего снегопад сделался совершенно нереальным, театрализованным; в комнате стало темнеть, хотя день только-только начался.
- Итак, вернемся к самому началу, - сказал Штайн. - А началом все-таки следует считать тот день, когда я вернулся на пепелище и оказался совсем один на белом свете: отец - расстрелян, сестра, двадцати одного года, расстреляна... Они были связаны с участниками антигитлеровского заговора графа Штаффенберга, неоднократно встречались с членом оппозиции Гёрдлером, обсуждали с офицерами-заговорщиками приказы министра восточных оккупированных территорий Альфреда Розенберга о вывозе русских ценностей в рейх... Меня от расстрела спасло лишь то, что я был на фронте, - гестапо уничтожало всех членов семей из числа тех, кто решился поднять руку на жизнь "великого фюрера германской нации"... А ведь это было летом сорок четвертого, когда каждому было ясно, что поражение неминуемо, Красная Армия вышла к границам Германии, позади были и Сталинград, и Курск, и прорыв блокады Ленинграда, и крах под Минском... Рейхом правили безумцы, логика исключалась из всех сфер общественной жизни; царствовало истерическое кликушество "рейхспропагандиста" Геббельса, настоянное на животном национализме, слепой вере в гений фюрера и на бездоказательной убежденности в победе германского оружия. До сих пор трудно понять, что случилось с народом: люди видели, что перед ними сидит кошка, но достаточно было Геббельсу прокричать, что это не кошка, а собака, как все начинали громко убеждать друг друга в этом же, и только ночью, чаще всего во время бомбежек, да и то немногие, находили в себе мужество признаться, что все-таки кошка есть кошка, а никак не собака...
- Ты отвлекаешься, - заметила фрау Штайн, налив нам еще по одной чашке кофе, - журналисты любят конкретность и однозначность.
- Смотря какие, - обиделся я за журналистов.
- Такие, как графиня Марион Дёнхоф, не любят однозначности, - поддержал меня Георг Штайн, - потому что, дорогая, когда мы с тобой начинали поиск, в этой стране почти все были однозначными сторонниками "холодной войны". Без поддержки директора газеты "Цайт" Дёнхоф мы бы просто-напросто не смогли начать работу. Она не только дала нам рекомендательные письма, не только помогла с микрофильмированием архивных документов, но несколько раз просто-напросто заступалась за меня перед далеко не безобидными правительственными учреждениями: отнюдь не все поддерживали и поддерживают саму идею нашей работы.
- Ах, мужчины всегда правы, - улыбнулась фрау Штайн, - заклевали бедную женщину. Но самое начало работы Георга я все-таки должна отнести к концу сороковых годов, когда он узнал о клятве его отца и сестры: "Сделать все, чтобы награбленное нацистами было возвращено законным владельцам". А для этого надо было иметь хоть какую-то материальную базу. И Георг начал работать на ферме моего отца - как обычный крестьянин. И он работал так до конца шестидесятых годов, когда мы смогли собрать денег, чтобы начать наш поиск.
- Верно, - согласился Штайн. - Но формальным толчком к моей работе послужила маленькая заметка, опубликованная в "Цайт", о том, что поиски Янтарной комнаты продолжаются. Я отправился в Гамбург, к знакомому адвокату, и тот свел меня с графиней Дёнхоф. Я рассказал ей о клятве моих отца и сестры. Она пообещала свою помощь и, надо сказать, ни разу не отступила от данного слова. И тогда мы с Элизабет начали.
- Ах, Георг, - сказана фрау Штайн, - ну при чем здесь я?! Ты начал, не надо скромничать - начал ты!
- Дорогая Элизабет, я благодарен за столь щедрую оценку моего труда, но без тебя поиск не продвинулся бы ни на дюйм! Все в этом мире зависит от подруги, которая рядом: либо это единомышленник, уверенный в тебе и правоте твоего дела, либо комплексующий, мятущийся человек, не понимающий тебя, больше обеспокоенный реакцией окружающих на себя, чем твоим делом. В первом случае ты победитель, чем бы ни кончилась схватка, ибо двое - это двое, это один плюс один, то есть м н о ж е с т в о; во втором случае нужны нечеловеческие усилия, чтобы продолжать дело; с г о р а н и е невероятно быстро, грядет усталость, отчаяние. Словом, если бы не ты со мною рядом - во всем и всегда, - я бы отступил: при нацистах меня сломали в первый раз, и потребовалось пятнадцать лет, чтобы, как писал Чехов, вытравить из себя раба, а второй раз подняться не дано никому. Воистину, история повторяется дважды: первый - трагедия, второй фарс. Словом, сначала я поработал в архиве журнала "Цайт" и остановился на крохотной, набранной петитом заметке о том, что в библиотеке университета в Геттингене обнаружены "некие" балтийско-ганзейские архивы. Путного ответа на вопрос, какие это архивы, я получить не смог, мне лишь намекнули, что связаны они с Пруссией. Поиски п о д х о д о в к "прусско-балтийской" проблематике привели меня в Западный Берлин: там существует вновь созданный "архив прусской культуры". Я погрузился в изучение материалов, благо было рекомендательное письмо из Гамбурга, и обнаружил, что в Геттингене, в так называемых "балтийских архивах", хранятся какие-то документы из советских городов Тарту, Таллина, Новгорода и Смоленска, - всего восемнадцать тысяч дел! Я запросил власти: действительно ли часть русских архивов находится у нас?
Мне ответили, что русские архивы в описях не значатся. Тогда я купил в архиве США тридцать тысяч копий документов о рейхсминистре Розенберге. Исследование этих документов доказало: архив из Смоленска, представляющий огромную историческую ценность, был вывезен Розенбергом. Работая в Геттингене, я встретил друга моего отца, кенигсбергского архивариуса Форстройтера. Он помог отснять четыре тысячи дел из другого русского архива. Это уже доказательство. Это был, как ни странно, первый реальный подступ к тайне Янтарной комнаты.
