– А как же новости?

– Что новости? Если случится чего, так начальство доведёт, а остальное неважно.

– Как же неважно, Алексей Гаврилович? В Ростове очень неспокойно. Революционный комитет арестовал генерала Потоцкого, большевики захватили все ключевые пункты в городе…

– Катя, Катя, – замахал руками Липатников, – вы ли сейчас со мной говорите? Вы – красивая добрая барышня! Вам ли думать о политике? Бог с вами.

– Алексей Гаврилович, – насупилась Катя, – в такое время всем нужно думать о политике. София говорит, что если бы мы подумали об этом год назад, то ничего того, что происходит ныне, не случилось бы.

– Далась вам ваша София. Не слушайте её, у вас своя голова на плечах. Давайте-ка я вас лучше провожу. Только шинель накину.

Катя начала говорить, что провожать её не надо, что она справится сама, но Липатников не стал слушать: надел шинель, взял чемодан, крякнул под его тяжестью и направился к выходу.

На улице было по-весеннему тепло. Катя сняла перчатки и расстегнула верхнюю пуговицу пальто. Часовой, безусый подпоручик, улыбнулся ей, Катя улыбнулась в ответ. Липатников шутливо погрозил часовому пальцем и кликнул извозчика. К подъезду подкатила крытая пролётка. Подполковник помог Кате подняться, поставил чемодан у её ног, потом порылся в карманах и протянул извозчику гривенник.

– Вот тебе, милый, монетка, доставь, стало быть, барышню до вокзала. Да помоги ей там с чемоданом.

– Мало до вокзалу гривенника, – насупился извозчик. – Ещё бы добавить.

Липатников достал пять копеек.

– На, и больше не проси.

– У меня есть деньги, Алексей Гаврилович! – воспротивилась Катя.

– Оставьте себе, пригодятся. А если этот шарлатан начнёт требовать с вас ещё, так гоните его в шею.

– Чего ж, барин, так сразу и шарлатаном? – искренно обиделся извозчик. – Барышню довезём как нужно и со всем ею поможем.

– Ладно, милый, не рассусоливай, езжай.

Извозчик щёлкнул вожжами. Пегая кобылка, ленивая, как осенняя муха, мотнула гривой и неторопливо побрела по мостовой. От соседнего дома грязной тенью метнулась к пролётке собачонка, залаяла с подвывом, высоко задирая узкую морду, ей принялась вторить другая псина откуда-то из глубины двора. Дворник, давеча гонявший галок, замахнулся теперь на собаку.

Катя откинулась на спинку, сжала пальцы в кулачки. Чемодан в ногах покачивался и бился углом о край сиденья. Этот звук, мерный и едва различимый, напоминал биение колёс о рельсы, и Катя вдруг почувствовала, как на плечи наваливается одиночество. В том поезде, в том маленьком тесном купе третьего класса, где даже окна не открывались, потому что были заколочены, они успели сдружиться – Будилович, Маша, Осин и этот нелюдимый штабс-капитан в плаще с чужого плеча. Как же быстро они разошлись по сторонам. Вот уже и Алексей Гаврилович остаётся в прошлом, а его, пожалуй, будет не хватать больше остальных. Он напоминал отца. Нет, он совсем не был на него похож – отец настоящий великан с длинными закрученными усами и широкими жестами – но в голосе, в словах и, самое главное, в поступках, он так сильно на него походил. Если бы отец был жив, он ни за чтобы не позволил ей уехать так далеко, или они уехали вместе, и Лида, провожая их и вытирая украдкой слёзы, дала бы им в дорогу больше пирожков. А мама… Мама. Она не стала бы их отговаривать.

Какие всё-таки вкусные были те пирожки. Они съели их с Машей ещё до того, как приехали на вокзал. Надо было оставить два или три, угостить Липатникова. Он и Будилович подсели к ним в купе сразу же, с Черешковым и Осиным познакомились в Москве. А когда в вагон вошёл Толкачёв, Катя почувствовала, как к щекам приливает кровь. Нечто подобное случалось с ней лишь однажды, когда в их дом приехала тётка с сыном, юнкером Николаевского кавалерийского училища. Тётка называла его на французский манер: Пьер – и произносила гнусаво, в нос. Это имя никак ему не шло, зато чёрный мундир с красным лацканом и белые перчатки произвели на Катю огромное впечатление. Она убежала на кухню, спряталась за Лиду и не смела показываться в гостиной до ухода гостей. Мама отчитала её потом, отец посмеялся, а Катя записала в дневнике правду о своём первом и единственном в то время чувстве.

В поезде бежать было некуда, и Кате стало неловко от мысли, что Толкачёв её тревожит. Когда он уходил позавчера, ей показалось, что он хочет попрощаться, но она специально повернулась к нему спиной, демонстрируя своё равнодушие. А потом жалела об этом. Он бы непременно сказал, куда идёт, и она бы точно знала, где он сейчас, и может быть, из-за этого незнания ей захотелось уткнуться ночью лицом в подушку и заплакать. Слёзы сами собой навернулись на глаза, но рядом спала Маша, и Катя сжала зубы, чтобы не разбудить её и не выдать подруге свою слабость. А возможно слёзы были вызваны тем, что она очень сильно соскучилась по маме, по Лиде. Очень хотелось вернуться домой, в свою комнату, где на стенах светлые обои, а на комоде старая детская кукла и фотография отца в рамке из морёного дуба…

Пролётка свернула направо и покатила мимо войскового собора вниз. Лошадка орезвела, прибавила шаг. Наперерез из проулка выехал казачий отряд. Извозчик резко натянул вожжи, чтобы не столкнуться с ним. Катю кинуло вперёд, и она едва не ударилась головой о козлы. Вот было бы глупо, если бы она расквасила себе нос. Извозчик пробормотал то ли ругательство, то ли извинение, и стал покорно ждать, когда казаки проедут.

Катя привстала и выглянула из-под тента. Казаки ехали по двое в ряд, хмурые и поникшие, как будто их гнали куда-то помимо воли. В шинелях, с пиками, в высоких лохматых шапках, небритые – они совсем не походили на тех разудалых витязей с военных плакатов и рисунков, которые так часто печатали в журналах. Прохожие останавливались, смотрели на них, и взгляды их были такие же хмурые и поникшие – это было тем более удивительно, что солнце весело отражалось от мокрой мостовой и обогревало город своим теплом.

Казаки проехали. Голова колонны исчезла за собором, и пролётка вновь покатила по улице к вокзалу. Катя услышала длинный гудок прибывающего поезда, потом звон колокола. На привокзальной площади толпились извозчики. У тумбы с объявлениями стоял незнакомый капитан и топтался, как София два дня тому назад. Возле него остановилась баба с мешком семечек, начала уговаривать купить. Офицер отнекивался, качал головой. Баба плюнула, подняла мешок и пошла к выстроившимся в ряд ломовым телегам.

Извозчик помог Кате сойти с пролётки, снял чемодан, поставил к её ногам.

– Ну всё, барышня, дале ты без меня. Носильщика позови, он тебе до куда надо чемодан твой донесёт.

И уехал. Катя осталась стоять на площади между двумя огромными лужами. Несколько носильщиков – крупные бородатые мужики в картузах и суконных фартуках – сидели на корточках у входа на вокзал, дымили цигарками. Один приподнялся и застыл в выжидательной позе.

Катя взяла чемодан и пошла к тумбе.

– Вы не приглядите за чемоданом? – попросила она капитана. – Понимаете, на станции формируют санитарный поезд, и я буду на нём служить. Но я пока не знаю, где это. Мне нужно найти начальника поезда, а с чемоданом это не очень удобно.

– Конечно, пригляжу. А потом и провожу вас. Не гоже барышне таскать такой большой чемодан.

– Спасибо. Сегодня день странный. С самого утра солнышко и лужи. Как будто весна.

– К вечеру наметёт.

– Почему вы так думаете?

– От степи опять наползает. Вон, видите над крышами марево?

Катя посмотрела на небо, оно было чистое, почти прозрачное, и только там, куда указывал капитан, назревало что-то мутное и бесформенное, как будто злое. Шло оно от самого горизонта, с далёкой морозной стороны. Да, видимо, опять наметёт. Опять пойдёт снег, завалит дома, дороги, покроет ступени льдом. Но так оно и должно быть, зима всё-таки.

Батальон выстроился позади грузовой платформы узкой колонной. Хвост её терялся где-то в ночи, между штабелями сосновых и берёзовых брёвен лесной биржи. Штабеля вздымались вверх саженей на семь и тянулись вдаль, насколько позволяла видеть разыгравшаяся метель. Вход на платформу загораживали телеги. Интенданты раздавали патроны, перевязочные пакеты, зимнее обмундирование. На путях стоял воинский эшелон – семь пассажирских вагонов и два товарных. Офицерская рота, подошедшая к полустанку раньше Юнкерского батальона и уже получившая положенное снаряжение, расположилась перед вагонами, ожидая начала погрузки. Офицеры развели на платформе костры, грелись, смеялись. Биржевой сторож, указывая в сторону штабелей, пытался объяснить командиру роты штабс-капитану Некрашевичу, что жечь костры вблизи биржи нельзя, но тот отмахивался от него и посылал по матери.