На обеде. Полчище небритых мужиков в нечищеной робе бегут в столовую скорее к микроволновке, чтобы первым разогреть обед. Это напоминает школьные коридоры, где мелкотня со звонком бежит на перемену. Перед едой мою руки только я, и некоторые от этого морщатся. А я с отвращением наблюдаю, как кто-нибудь ест засаленными руками куриные ножки и облизывает пальцы.

После еды задорные ребята разговаривают о том, кто как испражнялся. Даже не разговаривают, а закатывают философские тирады в духе Гаргантюа. И гогочут, надрывая живот. И сдерживаются, чтобы еда не полезла наружу.

Как только я начал есть банан, голоса утихли. За столом переглядывались. Я оставался невозмутимым. Детский сад! Подсмеиваются над тем, как я ем банан.

– Э, ты так не ешь, – сказал Сева. – Надо отламывать вот так, и есть, – он показал жест руками.

– Какая разница? – сказал я. – Что от того, что я так ем?

– Просто… – сказало он, еле сдерживая смех. – Меня это возбуждает.

Шквал грудного смеха обрушился на меня. Кто закрывал лицо, кто хлопал себя рукой по колену, кто крутил головой, но все смеялись. А я сердился на Севу. Теперь думаю, как бы ему нагадить.

Кто быстро уплетал обед, умудрялся еще и вздремнуть. В раздевалке мало свободного места. Сидели на узкой лавочке, а кто спал, упирался плечом в плечо товарища, чтобы не упасть на обхарканный пол. Я не торопился, из столовой уходил последний. Дремота нападала уже в цеху. Оставалось только включиться в работу и выветрить сонливость. После трапезы я собирал приборы в целлофановый пакет и убирал в коробку. Потом ходил в зассанный туалет, где по унитазу размазаны фекалии, и с рвотными позывами возвращался в цех.

Цех построили отдельно от центрального корпуса. Приходилось идти метров сто на свежем воздухе. Мне нравится этот переход. Каждый раз я замедляю шаг и вдыхаю прохладу улицы. Рядом с заводом обслуживали катера и яхты. Перед работой я стоял и разглядывал ряды новеньких судов, выставленных на обозрение. Стоял и мечтал, что когда-нибудь я куплю одну из этих красавиц, укротительниц морских стихий, и отправлюсь в путешествие вдоль берегов Северной Европы. Я и, быть может, она. Та девушка.

Снова этот монотонный труд.

Переполненную коробку с браком и отходами я закидывал на тележку и вез к прессу. Отбросы высыпали в прессовую машину и через минуту вынимали здоровый прямоугольный куб из картона. Я бы не удивился, если бы мы и его распускали. Нарезанные изделия отправляют на пресс, а спрессованный куб привозят обратно к нам, снова нарезать. Бесконечный круговорот. Весь рабочий день мы носим воду в решете. От такой бессмысленной рутины хочется самому залезть в пресс, чтобы потом разрезали на мелкую продукцию и снова спрессовали. Я часть этой замкнутой петли.

Сформовал, посчитал, сложил, прокладку постелил. Сформовал, посчитал, двадцать, тридцать, пятьдесят, увез к другому станку…

Время идет, время бежит, время мчится, время…

Листы закончились…

Не стой на камерах…

Нам нужен еще один…

Сформовал, посчитал, время…

Время до перерыва пятнадцать минут.

Перед тем как выйти на финишную прямую рабочего дня, остается последний перекур. Появляется оживление. Все уже разговаривают, как после смены зайдут в придорожный магазин и купят по баночке. Некоторые занимают до зарплаты. Деньги они отдают женам и раскошеливаются только раз в месяц. В остальное время они занимают у холостяков, а их немного.

Пойди я вместе с ребятами распивать брагу на холоде, то наверняка сдружился бы. Но нет, мне нравится больше приходить домой и наедаться жирной пищей. А после лежать на диване и выискивать причины, чтобы утром подняться и пойти на работу.

В раздевалке я заметил беспокойного рабочего. Он стоял спиной к выходу и суетливо озирался. Смотрел то на входящих, то вниз перед собой. Я прошел к лавкам. Другой рабочий с цеха бережливо распределял пластиковой карточкой на мобильнике четыре дорожки белого порошка. «Есть пятихатка?» – обратился он к рядом стоящему. Тот полез в шкафчик, порылся и вынул бумажку. Ребята свернули купюру в трубочку и поочередно всосали носом снежные крупицы. Пошмыгивая, они вскидывали брови и скалились желтыми зубами. «Будешь?» – спросил меня рабочий и указал на оставшуюся линию. Я отказался. Кто-то из поддатых ребят крикнул: «Тихон, иди сюда! Будешь?» Подошел щуплый парень, взял трубочку и вдохнул остатки порошка. Я видел его прежде, но только сейчас рассмотрел лицо. Круглое с глубокими залысинами, а глаза так косились, что непонятно на кого он смотрит. Ему нет и двадцати.

Сложно назвать работой то, что мы делали в последний час смены. Сева убегал болтать с невесткой, которая тоже здесь работает. А я праздно шатался из угла в угол и притворялся, что занят. За полчаса до свистка рабочие прибирали места: сгоняли пыль и высыпали в помойку. Инвентаря не хватало, а вот отдельных частей от него навалом. И кто-нибудь психанет, что в цеху нет ни одной метлы, возьмет это барахло и вылепит нечто уродливое, но способное подмести. Не описать воображение рабочих при конструировании подобного инструмента. Сломанные части черенка сматывали скотчем, щетину приколачивали гвоздями к узкой рейке, черенок с колодкой скрепляли изолентой…

Отыскав сносную швабру, я мел половину пола возле станка, остальную часть мел Сева. Когда скапливалась кучка песочной пыли, Сева завывал: «И этим мы дышим! А начальство жлобится, не покупает нам вытяжку!» Я несерьезно поддакивал. Рабочие сметали пыль в коробку и нервно постукивали ногами, крутили руками, перекачивались на месте и всё ждали. Ну когда же! Наконец стрелка часов вымучено подкатила к шести. Работяги с чистой совестью отправились в раздевалку. Они потрудились на славу.

Стемнело. На небе тускло мерцали звезды.

Почему-то я всегда торопился переодеться и уйти. Коллеги по цеху спокойно и даже вяло ополаскивались в душевой и приводили себя в порядок. А я трясущимися руками скидывал робу, кое-как сворачивал и запихивал в коробку. Сменную одежду так быстро надевал, что сидела на мне вкривь да вкось. Иногда и шиворот-навыворот или задом-наперед. Но мне все рано.

Я редко с кем прощался. Тянул руку, если кто рядом стоит, а так проскакивал мимо мужиков в трусах. Выбегал из раздевалки, миновал будку курильщиков, где смолили работники на сверхурочном. И под скуление заточенных в метровую клетку собак покидал предприятие. Никакая погода не сравнится в ускорении с желанием добраться домой. Скорее расслабиться на диване и уткнуться в телевизор. После физического труда самое то.

Вдоль дороги торчали редкие столбы с уличным освещением. Возле фонаря светло, а через двадцать метров глухая темнота. Когда проедет машина – осветит часть пути. Но только скроется – оставит во мраке. В темных переходах между освещенными островками любуюсь серебряным свечением луны. Если небо не затянуто. Но если небо ясное, что за величественная картина: полная луна, загадочно сияющая в кромешной тьме.

Сворачиваю на проселочную дорогу и достаю карманный фонарь. Уличное освещение закончилось. Передвигаюсь от кювета к кювету, обхожу разбросанные по дороге лужи. Наконец добрался до дома через непролазную грязь и скинул затоптанные ботинки. Завтра снова на работу, поэтому набиваю брюхо и готовлюсь ко сну. Дома о работе я не думаю. Голова забита чем угодно, только не работой. Признаюсь, мне до боли хочется уйти оттуда. Трудно представить, как некоторые проводят там по пять, по десять лет жизни. Я проработал там месяц и уже лезу на стенку! Тоскливо. Всё-всё, я не думаю о работе.

Звонит будильник. Я встаю, отключаю и возвращаюсь в постель. Лежу и думаю, как бы заставить себя пойти на работу. Нигде я так попусту не тратил время, как там. С этой мыслью невыносимо тяжело бороться. Потому что это правда. Я прихожу на работу и занимаюсь непонятно чем, а какой прок? Никто в цеху этого не знает. А сколько бы я сделал выдающегося! Сколько дел на благо людей и на благо собственной жизни! Но я словно в каторге. Обречен на вечный труд по принуждению. Я в этой каторге и заключенный, и тюремщик.