Но оставим все эти «если бы да кабы» и окунёмся в самую что ни на есть реальность, к тому же я совсем недавно пришёл к выводу, что субъективная реальность на самом деле вполне может являться как раз таки и объективной – и наоборот. Вот, например, я живу один, и это объективно, но субъективно: нас в этом доме двое, а именно: я и одна обыкновенная муха – и очень даже реальная, уточняю, потому как последнее время стало модно использовать эпитет «нереальная», то есть такая невообразимая, раскрашенная помадой и расфуфыренная муха, в юбочке с кружевами и оторочками. Нет, моя муха достаточно вообразимая, чтобы я вам её описал: чёрное мохнатое существо неопределённого пола, с крылышками, глазками, лапками и задницей, и больше особых примет она не имеет. Хотя, стоит внести поправку, что помимо мухи в квартире моей пребывают или приходят погостить – не знаю точно – немногочисленные, но сильно отожравшиеся тараканы, но так как дома у меня – за отсутствием знаковой пищи – они так разжиреть не могли, я склоняюсь к мнению, что тараканы эти соседские; и поэтому вносить их в реестр жильцов своего логова я не намерен.

Что же касается заветной мухи, то я о ней и не говорил бы вовсе, если бы она так не старалась склонить меня к обратному. Сначала я думал, что муха это просто напросто являет собой образец абсолютной глупости и не способна найти выход на улицу, чтобы искать место для проживания получше, чем моя холостяцко-аскетская лачуга. Но позже едва знакомые дамы и некоторые давно известные мне женщины, единогласно (фыркая носиком) выводили из этого случая, что муха влюблена в меня самым настоящим и до тривиальности банальным образом. На что я как мог отбрыкивался и крутил в разные стороны головой как будто речь шла о государственном долге как минимум, но вскоре и сам, за неимение других объяснений, принял это гипотезу за основную. А как по-вашему ещё мог я объяснить, что муха не давала мне не минуты покоя? За всё время этого зоофилического романа я толком не посмотрел ни одного прекрасного фильма – из разряда тех, что я предпочитаю, – не прочёл ни одной душераздирающей книжки, – говорящей о моём незыблемом вкусе, – короче говоря, не жил нормальной жизнью вот уже как три месяца и двадцать два дня.

Но сегодня, глядя на этот маленький трупик, плавающий в грязной сковородке с водой, я не могу не уронить несколько жалких слезинок в память о былой любовнице. Конечно, я уронил бы себя в ваших глазах, если бы разнылся совсем или не проронил ни капли, но всё дело не в общественном мнении, а действительно в чувствах – чувствах и загадках, которыми облеплено это мокрое дело. Ведь как постичь, что сподвигло её совершить столь опрометчивое самоубийство – а это несомненно было самоубийством, – когда я в свою очередь не удостаивал её официальным отказом и очень даже вероятно, что согласился бы на её предложение, если таковое имелось. Так что, лишив себя жизни, она в некотором роде и меня лишила возможности изменить свою жизнь. В общем, смею заметить, что не в первый раз я притягиваю к себе живое существо, – это происходит со мной постоянно. Стоит мне где-нибудь появиться и… Но дело не в этом, а в том, что уже на следующий день меня начали мучить сомнения – была ли это любовь? – когда в то же время, на том же месте я встретил возможного её любовника.

Это был тот самый отожравшийся соседский таракан. Заметив его, я, охваченный запоздавшей ревностью, хватил его кулаком, и таракан умер на том же месте, где пытался испить воды. Но промотав ситуацию назад, я заметил в своих воспоминаниях, что таракан не столько пытался испить воды, сколько просто сидел и тужился, почему меня и удивило – задней мыслью – то, что он не пытался сбежать. И вот, когда я нанёс удар, тем самым оказав ему помощь, наружу вылезла личинка. Что вкупе со всем остальным наводит меня на мысль, что это был не любовник, а всего лишь родильница, а если это и был любовник, то есть любовница… В общем, выходит, что страдал я совершенно запредельной гомозоофелической любовью.

Мы заняли с ней место в углу вагончика метро, но ненадолго, потому что подошёл парень с красивым моложавым лицом и интеллигентно предупредил, что возможно будет блевать. Мы быстренько метнулись в противоположный угол, так как зазноба моя очень боялось рвотной пищевой массы, а вскоре, уже забыв об угнетённом молодом человеке, я, глядя в её бескорыстные печальные глаза, прошептал нечто вроде слов, – кажется, о любви, ну да, ей показалось, что о любви, а я-то знал точно о чём. И вот она уже, склоняя голову, стеснительно смотрела под ноги и хотела что-то выговорить, как я вдруг тоже склонил голову и увидел, что под подошвы наших ног затекает оранжевая блевотина. Он все-таки решился, но насколько интеллигентно и бесшумно он это сделал? – вот, что поразило меня больше её ответа.

В комнате было темно, как и в его мыслях. Только лёгкий свет фонаря с улицы падал на торчащие из-под одеяла пятки укрывшегося с головой Дурного. Спрятавшись, Дурной шептал в матрас молитвы, подавляя приступы тошноты и муки совести. Прошедший день не переставал проматываться в памяти снова и снова.

Вся братва с утра стояла у морга с выражением на лицах благородной скорби, присущей гордым мужам, с честью переносящим потери. И он стоял с ними точно такой же – насупившийся дурак. Подошла ещё одна компания, сопровождающая тело близкого человека в могилу. Одна девушка, в пестрой кофточке и короткой юбке, явно не скрывающая хорошего настроения, приглянулась Дурному. Они обменялись ласковыми взглядами, и он ответил ей улыбкой на улыбку, но тут же сдёрнул, вспомнив о горе, и натянул на лицо трагическую мину. Девушка удивилась  чудаку и отвернулась.

Скоро объявили, что покойника можно забирать. Братва побросала окурки и двинулась, будто скомандовали машину с картошкой разгружать, но у гроба все как-то резко остановились, окружив покойника, и тупо  уставились на него. Кто-то хмыкнул носом в разверзшейся пред ними тишине. Что-то странное произошло со всеми, будто подлый подвох раскрылся, шутка переросла в трагедию, и жизнь раскрыла свои козыри. Не каждый день ведь видишь то, чем скоро станешь, и оттого сразу как-то не по себе.

А ещё недавно говорил этому трупу: «Привет!», «Пока!», «До встречи!» – может, даже любил его, – ну хотя бы так – по-дружески, – того, кто лежит теперь здесь, совсем какой-то другой, не такой, как раньше – молодой заправский парень.

А самое главное – лицо его выражает теперь что-то, что ни как не объяснишь, не поймёшь, не назовёшь. Боль ли это? Или радость? Может это и есть настоящая радость – отсутствие всякой радости? Узнаем когда-нибудь все, и от этого грустно и страшно.

Дурной не ожидал от себя, что даст слабину и позволит слезам брызнуть. И десять минут растаяли, как тает вечность, – и разницы никакой,  – только лицо мёртвое пытается договорить нам что-то.

Покойника стали вывозить. На улице, вытирая платком глаза, Дурной вновь увидел ту девушку. Она посмотрела на него ещё более разочарованно. Но ему было уже не до неё.

Теперь Дурной снова хотел плакать: может, стало бы легче. И не стояло открывать сгущёнку, когда изнутри вздымается тошнота. Вязкая жидкость струится, как мысли, – вязнет в себе – расстилается.

Дурной открыв окно, высунулся наружу и глубоко вздохнул. Безмолвное чёрное небо тоже не отвечало ему, и он знал теперь, как бессилен перед этой тишиной. Одно усилие, и тело его ляжет разбитым на земле, и тишины не станет. Кто-то скажет тогда. Или он сам, увидев себя, поймёт, наконец, о чём шла сегодня речь.

Ложечка осталась в банке, Дурной лёг на пол и зарыдал, – и стало легче. А с неба в открытое окно смотрела на него луна, отражая обагрённые вилы брата Каина.

***

За окном темно, в комнате темно и в голове темно. Дурной не спит – шепчит холодными устами молитву. Он пошёл на кухню и открыл еще банку сгущёнки. Вязкая жидкость струилась с чайной ложечки обратно в банку, рисуя узловатые, мгновенно исчезающие узоры. Дурной вспоминал сегодняшний день.