Каждое увлечение его перерастало в большую любовь, и каждая большая любовь заканчивалась непереносимой трагедией. Несмотря на это, ничто не могло остановить его снова и снова падать в бездну манящих чувств, которые вызывали в нем такие яркие переживания.

Но время шло, и когда-то чувственный юноша стал все больше походить на своего холодного отца: в каждом его движении и в каждом его слове люди стали узнавать кадия Адиля. Идриса все реже удавалось застать в праздном обществе, все свое время он посвящал наукам и изучению священного Корана. Со временем он стал учителем в медресе. С первого взгляда Идрис производил на окружающих впечатление очень черствого человека, абсолютно неспособного понимать и принимать чьи-либо чувства. Крайне сдержанный, немногословный и строгий, он всегда старался видеть разницу между черным и белым, между добром и злом, между правдой и несправедливостью. В его жизни не было места спонтанности или неопределенности: его день начинался с фаджра⁸ и заканчивался ишей⁹. На его утреннюю трапезу изо дня в день приходилось молоко с хлебом, а на вечернюю – рис с бараниной или курицей. Каждые полгода он заказывал у портного один и тот же коричневый становой кафтан с золотой вышивкой на воротнике. У него в подчинении был один слуга, юноша черкесского происхождения, которого Идрис нашел на невольничьем рынке рабов в Стамбуле. Прогуливаясь, он стал свидетелем того, как хозяин жестоко избивал своего раба за плохую службу. Идрис-эфенди попросил разрешения выкупить этого юношу за несколько акче и, конечно, не получил отказа, так как был очень уважаемым человеком. Он назвал раба Саламом и поселил в соседней комнате, поручив ему мелкие заботы по дому. Салам был глуп и нерасторопен, но имел очень доброе сердце и изо всех сил пытался угодить своему эфенди. Поэтому Идрис, как только переставал его отчитывать, сразу приказывал слуге принести ужин и отведать его вместе, сидя на мамлюкском ковре, украшенном богатыми орнаментами в виде арабесок и цветов. Единственное, что казалось странным всем вокруг, это привязанность Идриса к мальчишке по имени Рустэм, к тому самому бедняку, что брал у него уроки. Ведь он никем ему не приходился. Хотя…

Четверг

На часах пробило ровно семь. Огромная зала, украшенная керамической мозаикой с изображением индийских слоников, занимала практически весь первый этаж громоздкого поместья. Хрустальные люстры переливались оттенками драгоценных камней и цветной радугой проводили невидимыми пальцами рук по венецианской мебели XVI века. Прямоугольный деревянный стол был сервирован позолоченными тарелками и серебряными приборами. Служанки выносили на блестящих подносах блюда, по своей изысканности напоминавшие произведения искусства, а приглашенные музыканты играли на уде¹⁰ уютные мелодии. Несколько сотен свечей были расставлены по периметру комнаты. Во главе стола в шелковом платье, расшитом перламутровыми жемчугами, сидела неповторимо красивая женщина. Ее кожа была тонкой и белой, подобной слоновой кости; черные агатовые глаза одарены умным непреклонным взглядом. Движения ее рук были столь же плавными, что и течение Марицы. И только едва появившиеся морщины выдавали ее немолодой возраст. Но она была настолько грациозна, что все молодые служанки вокруг меркли на фоне ее совершенства. И ее уже давно постаревший муж, сидящий на другом конце стола, терялся в словах, встречаясь глазами с госпожой Габриэлой. Единственным, перед кем ее взгляд становился нежным и робким, был ее сын.

– Говорят, даже торговцы пряностями вовсю обсуждают твою связь с этой несносной девицей, не говоря уже о тех, с кем ты имеешь честь хотя бы здороваться, – начала беседу Габриэла, накладывая нежное куриное филе в тарелку с греческим салатом.

– Простите, мама, но я уже не ребенок. И позвольте мне самому решать, кого мне любить, – ответил Мехмед, не поднимая глаз от своей тарелки.

– Да разве это любовь? Мехмед, тебе уже двадцать лет. Пора бы тебе найти достойную тебя невесту и как можно скорее жениться, потому что я мечтаю о внуках. Поверь, сынок, двери самых уважаемых господ откроются перед тобой, чтобы отдать тебе в жены самую красивую дочь.

Муж госпожи продолжал вкушать свой ужин, не встревая в беседу ни словами, ни эмоциями.

– Мехмед, сынок, почему ты совсем ничего не ешь? – продолжила мать.

– Я не хочу жениться, мама! – вскрикнул молодой человек, ударив твердым кулаком по обеденному столу.

– Я не понимаю, в кого ты таким упрямым уродился. Мне не веришь – спроси своего отца, как он счастлив оттого, что самые лучшие годы своей жизни провел со мной.

Осман-эфенди смотрел в тарелку, разглядывая узоры, огибавшие керамическую посудину.

Этот четверг был не единственным днем недели, когда обстановка в доме была достаточно напряженной и борьба между домочадцами накалялась сильнее стального наконечника, брошенного в огонь.

Взять, например, госпожу Габриэлу. Всю свою жизнь, еще с молодого возраста она боролась со стереотипами и искала любую возможность выделиться из толпы. Именно поэтому она, венецианка по происхождению, всем завидным европейским торговцам, жившим в Стамбуле, предпочла турецкого служащего в казначействе Османа. Несчастный был так ослеплен блеском непокорной красавицы, что закрыл глаза на ее отказ стать мусульманкой, но всю их совместную жизнь тайно ненавидел ее за это и, конечно же, не говорил ни слова, чтобы не лишиться своей молодой жены. Несмотря на свою волю остаться христианкой и переделав отчий дом мужа в шедевр венецианской культуры, Габриэла с уважением относилась к восточным традициям и тонко вкраивала турецкие мотивы во все, что ее окружало. Очень умело она смогла сделать это на примере собственного сына: именно его она воспитывала по традициям ислама и желала, чтобы он был во всем похож на ее благородного супруга. К этому также относилось полное подчинение ее воле. Мехмед унаследовал красоту своей матери и ее строптивый характер, чем очень огорчал ее каждый раз, когда поступал наперекор окружающему миру, то есть ей.

Дальнейшая часть ужина была проведена в полном молчании под звучание неумолкающих мелодий музыкальных инструментов и внутренние диалоги сидящих за столом героев. По окончании трапезы служанки убирали со стола, слуги гасили свечи, и только господа, разойдясь по своим опочивальням, безмятежно отходили ко сну.

– Неужели ты не видишь, что происходит с твоим сыном? – продолжала будоражащий ее разговор Габриэла, лежа на широкой кровати и натирая марокканским маслом ладони.

– Знаю, дорогая. Это любовь, – неторопливо продолжил муж.

– Это никакая не любовь. Это позор. Такое нескрываемое влечение к этой грязной девчонке приведет к потере репутации Мехмеда. Кто потом будет видеть в нем достойного сына своего достойного отца? – пыталась внушить Осману Габриэла, абсолютно не придавая значения неискренним похвалам своему мужу.

– К потере репутации мужчины не сможет привести ни одна женщина. Лишь трусость может очернить его, а ей, как мы поняли, наш сын неподвластен, раз не боится твоего гнева, – робко улыбаясь, пытался пошутить Осман. Он приобнял жену, желая заняться любовными утехами. Но Габриэла отвернулась от него, поджав под голову подушку.

Воспоминание

– Идрис-эфенди! – подняв голову от письма, обратился Рустэм к своему учителю, который стоял подле мальчика неподвижно, как греческая статуя. – Откуда вы знакомы с моей матушкой?

– Ай-ай, глупый мальчишка, вижу, не так тебе интересны наши занятия, как глупая болтовня. А ну, продолжай заниматься делом, а не болтать языком! Что за шайтан вселился в меня, когда я принялся делать из твоей пустой головы что-то толковое! Надо бы отрезать твой язык.

Чтобы не гневить господина, Рустэм макнул перо в чернила и продолжил выполнять свое задание.