Я опустилась рядом с Алиной на колени, обняла ее:

– Я здесь.

Алина ответила:

– Тут.

И заревела – как слониха, потерявшая ребенка.

Я сказала ей:

– Ребенок, пойдем дышать.

Мы вышли с ней на крыльцо. От ее красивых помадных губ, черничных обведенных глаз и румяных щек не осталось и следа. Лицо сестры начало стекать с черепа вниз, это выглядело жутко, но меньше любить ватрушку я не стала. Бывало всякое.

– В нигде люди именно так выглядят? – спросила я.

– Заткнись, пожалуйста. Неспециально.

Алина закурила благовонную палочку «Кисс-десерт» с удушливым конфетным табачком внутри. Мне было так жалко ее. Моя дурочка хотела посмеяться и кайфануть, а в итоге наревелась вплоть до третьей мировой.

Я прошептала:

– Смоук.

В небе мерзли белые зайчики. Их обнимали синие волки. Кучные полнотелые волки. Я вспомнила про зеленый поцелуй. Один из зайчиков подмигнул мне.

Алина прошептала:

– Зайчики.

Я улыбнулась, утвердительно кивнула.

– Наташ, поцелуй меня, – попросила сестра.

– Зачем?

Она затянулась, выпустила едкость, потом ответила:

– Мне страшно. В губы.

Стало неуютно, будто рядом не Алина, а Чума.

Я сказала:

– Надо бросать тебе.

– Мне кажется, сестры целуются лучше любовников.

Мне кажется, пора копить деньги на ее госпитализацию. Мне кажется, ей нужен покой. Мне кажется, ее все достали. Мне кажется, скоро ее достанет Чума… Меня никто не учил произносить мысли вслух. Это птички, не желающие покидать клетку. Алина не ляжет в больницу, она не сможет отказаться от мира, который она сглатывает с каждой таблеткой, вкуривает с каждым косяком, снюхивает с каждой дорогой. Мне было тяжело ее тащить, а ей было вдвойне тяжелей просто жить. И неясно, кого из нас двоих тоска охватила больше.

Я выдохнула:

– Нафиг иди.

Убитый огород. Все, что нужно было Володе для жизни, росло внутри дома, подальше от чужих глаз.

Я спросила:

– А что Володя ест?

Будто не слышит.

– Наташ, – Алина замерла, уставилась в дрему сада.

– Ага.

– Там кто-то есть, Наташ, – Алина пальцем показала, – заморозь ее. Заморозь же ее, черт побери!

Алина заплакала, я ее прижала к себе, Алина, Алина, все, хватит, пора завязывать, там никого нет. Она резко остановила слезный поток, и:

– Ты права. В дом.

Внутри зеленый забеременел салатовым. Глаза отвыкали от сумрака крыльца. Володя очнулся, Андрюша не заснул, они улыбались. Мы с сестрой сели к ним на диван.

Андрюша сказал:

– После бошки можно и по плюхе.

Алина пасанула, я тоже. Но Андрюше надо было хоть что-нибудь получить:

– Алинка, может, амур?

Это было противнее всего, что я когда-либо слышала. Моя голая ступня очутилась в кадке, полной червей. Указательные пальцы обеих моих ладоней засунули в ноздри противным старикам. Я ненавидела неприкрытую похоть. Ситуация не располагала, так какого же черта ты так открыто пристаешь к моей сестре… Может, я ее ревновала. Может, я ревновала любовь своей сестры.

Алина ответила:

– Иди ты.

– Натах, может, ты тогда? – Андрюша премерзко мне подмигнул. Как-то технично, будто это не его глаз и не его веко. Вот он, киберпанк, который мы заслужили. Возвышенные вещи мы доводим до статуса привычки и успокаиваемся в своем болоте.

Всегда так. Мне достаются остатки. Тот фен, что не захотела Алина, снюхаю я. Того мужика, что не захотела Алина, затащу в койку я. Ту шмотку, что Алина больше не хочет носить, буду дотаскивать я.

Я ущипнула Алинку за ляжку. Мне хватило. Хотелось туда, где есть чай.

Андрюша что-то заподозрил, поэтому заактивничал:

– Девчонки, ну че вы, в самом деле…

Он повис над нами, начал расстегивать ширинку.

Сестра шепнула мне:

– Рванули.

Долго ждать меня не надо было. Я подбежала к вешалке, схватила свои сапоги и пальто, выплыла наружу на волне неприятия и авантюризма, который остался от травяного прихода. Алина догнала меня за пределами Володиного участка, она даже не потрудилась переодеть обувь, забрала только куртку.

Она сказала:

– В сланцах че-то холодно, погнали быстрее.

– Твоя куртка шевелится, – ответила я ей. – У тебя живая опухоль.

– Котенок стоит дороже моих рваных кроссовок.

Я сказала:

– Ватрушка.

Под курткой у нее был пушистый комок, малыш не плакал, только удивленно таращил маленькие глазки.

Алина недовольно пробурчала:

– Сама ты ватрушка. Холодно.

Двое зеленых даже не собирались нас догонять. Наверное, весь Андрюшин пыл остыл с новым приходом.

– Мы никому не нужны, – сказала сестра.

– Больно надо.

Мы сами себе создали приключение, будто в детстве. Будто бабушкин садок и зеленая лейка. Я тоже скучала, вспоминала, но наши с Алиной две громадные боли плыли параллельно друг другу. Мы ни разу не обмолвились, будто нам плохо. Каждая переживала разрыв самостоятельно, один на один с собственной Чумой.

До дома мы добрались быстро, я просто вызвала такси, предварительно сказав Алине, что это последний раз, что мы больше не сможем себе позволить. Кроме твоей любви у меня ничего больше нет – Алина.

По пути заехали в магазин, единственно работающий, купили Вискас для котят. Я знала, что, наверное, этим котят кормить нельзя, это как бичпак для человека. Но зоомагазины уже не работали. Малютка будет рад хоть чему-то.

А что, если бы родители остались живы, они бы по-другому, да, они бы по-настоящему, а мы плохие дети, да, мы плохие заменители их генов? – Алина.

Сестра попросила постоять с ней, покурить на улице. Потом попросила занести котенка домой, а мне выйти. Вернулась, ее не было, она выпрыгнула из куста рядом с подъездной дверью и оглушительно засмеялась. Резко прекратила.

А что, если нам не следует жить? – Алина.

Алина, нам следует больше спать. Рыбы, глотайте ртом дым, потому что вам нечем больше дышать. У вас нет альтернатив.

А все-таки, чем мы заслуживаем эту жизнь? – Алина.

Ничем. Не хочу разбираться. Не нравится мне это.

Да ладно. Дурашка ты моя. Да я же шучу.

Дома были свет, чайная кружка с маками, включенный на «Культуре» телик с какой-то программой по разбору провокационного фильма, диван и стенной ковер. Сестра накормила маленького ушастого, попыталась затащить его с собой в кровать, но у нее ничего не вышло. Котик ушел блуждать по квартире. Алина, я пошла умоюсь, убавь звук, спать. Я чертовски устала, рухнула в мягкость.

Ночью тревожная рука Алины решила разбудить меня, я схватила ее.

Спросила:

– Что? Что такое?

Моя сестра – темный зверь, ложится под утро, а спит до обеда, но обычно меня не будит, вот я и смирялась с этим. Она, встревоженная, смотрела у себя в комнате «Сербский фильм» и думала, что ее с картиной связывает.

Говорю:

– Зачем ты это смотришь?.. На улице – ночь, на экране – насилие, Алин, побереги себя, а.

Алина сказала мне:

– Я кое-что знаю.

– И что же?

– В этом мире я несу миссию подопытного зверька… Натах, не уходи. Подожди. Смотри, я постоянно что-то пробую. Чего тебе больше всего хочется?

– Спать.

– Серьезно. Чего?

– Спокойствия, – я зевнула.

– А я знаю умиротворение. Меня пытают, меня испытывают, вот смотри, я дичь смотрю, а я спокойна.

– У тебя тремор.

– Кажется тебе.

– И зрачки туда-сюда.

– Тут же темно, ты не можешь этого знать.

Возбужденным шепотом сестра еще много чего говорила о монополии на свою жизнь и о ставках на цветение черемухи, а потом разревелась. Я выключила телик, дала ей валерьянки, чмокнула и ушла. Пусть сама. Не могу больше.

Удар утра мне в голову пришелся в лоб. Кудряшка щекотала нос, а прыгающие на тюле кукурузные кристаллики беспокоили закрытые глаза. Вставать не хочется. За балконом зацвела черемуха, боярыня-холодина. Я любила спать в большой комнате в мае, июле и сентябре. Самые солнечные, самые милые месяцы. Алина же всегда забиралась в подлинно темный угол – крошечную спальню, где коричневый блэкаут загораживал не только свет, но и поступление кислорода, и саму жизнь вообще.