Екатерина Шкловская

Он говорил не хуже, чем писал. Это совсем не всегда бывает. Очень часто бывает, что и хороший писатель, но совсем никудышный рассказчик. А он был совершенно адекватный. Он вот какие-то куски пересказывал, которые входили в его романы. И они были ничуть не хуже рассказаны, чем потом написаны…

Мне известно несколько примеров актерства Горенштейна в жизни. Живя в Берлине, он наедине эпатировал одну молодую женщину обильным употреблением… обсценной лексики… В то же время перед другой юной дамой он раскрывался, по ее словам, как «рафинированнейший эстет».

Цитата из повести «Астрахань – черная икра»

Сидеть бы с молодой женщиной у скрипучего, распахнутого окна-рамы, в которой заключено это солнце пустыни и эта серо-черная всемирноизвестная волжская вода, этот пахнущий гнилью и нефтью национальный символ России, сидеть и видеть, как под воздействием быстро гаснущего дня все это напоминает водный мираж в пустыне. Сидеть бы так с молодой женщиной и, чувствуя, как дрожат в моей горячей ладони ее ледяные пальчики, разжигать женскую слабость рассказами о тысячелетнем напоре Азии на Европу. Напоре через астраханский пролом, через астраханское окно из Азии в Европу.

Гунны, хазары, монголы – конский топот истории со II по XIII век, по солончаковой, полынной степи, серо-желтой, каменной в засуху, но разбухающей, вязкой, топкой от дождей. Я пугал бы молодую женщину кошмарными именами тех, кто вел с Русью борьбу за Волгу, ибо Волга была силой многих народов и без этой силы не прожить и не выжить было ни Руси Святослава, ни мамаевой Руси. Я рассказал бы ей о тюркской коннице варварской империи Янгикентских Ябгу, о страшных ранах, причиняемых колющим и режущим антигуманным оружием тех времен, о неудачных каспийских походах руссов через Волго-Донской волок и о том, наконец, как в Нижнем Поволжье под Серкелом, ныне Белой Вяжей, закаленная в боях русская пехота князя Святослава (лапти под командой сапог) одержала идеологическую победу, остановив исламизацию Руси.

И, благодарная мне за эту победу, молодая женщина прижала бы к лицу моему, лицу рассказчика-созидателя, свои пахнущие земляничным мылом волосы, ища защиты и тепла от пережитого страха и ночного волжского ветра.

Он мог и замечательно читать. Об этом тоже мало кто знал. Читал он очень редко, в России, скорее всего, только любимым женщинам.

Он снялся у Али Хамраева в эпизоде, изображая афганского пограничника.

Али Хамраев

Фридрих прилетел осенью 72-го на фрукты и отдохнуть по моему вызову, как автор сценария «Седьмой пули»… В СССР автор сценария получал зарплату за три месяца по 250 р. (Это хорошие деньги.) Фридрих был 2 недели, и я уговорил его сняться в роли афганского офицера-пограничника. Второго афганца сыграл мой друг художник Эмонуэль Калантаров. Фридриху наклеили бороду и усы, он закатал рукава и сказал: «Так немцы воевали в 41-м… – Потом добавил: – Странная ситуация: австрийский и бухарский евреи защищают от Советов границу Афганистана…» Смотря в бинокль на переходящего реку главаря басмачей, вместо текста «Не стрелять!..» Фридрих сказал: «Добро пожаловать!..» Потом его слова были озвучены на наречии дари. Вечером на берегу реки был плов, и Фридрих шутил: «Два еврея держали границу на замке!..» (Эмонуэль Калантаров происходил из бухарских евреев.)

Горенштейн без проблем встраивался в колонну неонацистов в Германии во время их маршей-демостраций, а они чужака чуют, распознают. Горенштейна не распознали – Ю.В.

Да, большой писатель не был светским человеком, не хотел им быть, хотя при желании мог, точнее мог сыгрáть и светского человека, но… Он хотел раздражать и наблюдать. Он никогда не говорил, угадывая, что собеседнику было бы приятно услышать, резко реагировал на самодовольное умствование, а на самом деле на глупость и разглагольствования бездарности.

И, как результат этих провокационных нарушений правил приличия, возникала закулисная репутация.

Леонид Хейфец

Огромное количество откликов я о нем слышал, чаще всего – отрицательных. Мне говорили, что он – мудак, мне говорили, что с ним невозможно общаться, потом мне говорили, что у него омерзительный характер, что он просто монстр. Чего только я о нем не слышал от кинематографистов и литераторов! Я даже был свидетелем брезгливого отношения к Горенштейну, говорили, что с ним невозможно двух минут быть в одной среде.

Не всякий смог бы преодолеть такое давящее воздействие, но Леонид Хейфец сначала успел познакомиться с рассказом «Дом с башенкой», и это определило его личное отношение к Горенштейну как к гению. Но на такое способны немногие.

В жизни Горенштейна на Родине было два эпизода творческого счастья. Оба они связаны с Москвой. Один – реальный и довольно продолжительный, продлившийся до 1966 года. Другой – совсем короткий, в 1991 году, но, к сожалению, все же иллюзорный. Оба они нашли свое отражение в кривых зеркалах салонов завистников.

Те, кто тогда же, в начале 60-х, соприкоснулись с Горенштейном плотнее, в деле создания киносценариев, прежде всего Андрей Тарковский и Андрей Кончаловский, быстро оценили самое важное в нем – большой дар… Божий дар.

Ирина Щербакова

Все-таки талант был такой, что все прошибло: и вот эти сценарные курсы, и сценарии, по которым снимали свои фильмы наши лучшие режиссеры. И это, конечно, все его талант. Потому что ничего нельзя сказать про его какую-нибудь особую… ну, как люди действуют: через какой-то такой общий симпатичный облик, через приветливость, через компанейство, через совместное питье и так далее… Так вот ничего этого у Фридриха совершенно не было. А было просто ощущение чего-то поразительного, что вот в этом человеке, который тáк говорит и тáк одет, живет такой мощный талант.

Два ходатайства о предоставлению Горенштейну постоянной прописки в Москве и постановки его в очередь на кооперативную квартиру подписали в январе 1968 года Сергей Михалков, Борис Полевой, Виктор Розов и члены редколлегии журнала «Юность».

Забавно, что эти письма легализуют, узаконивают мистификацию, как сказали бы сегодня, фейк Горенштейна, высказывавшего неоднократно вслух предположение, что его отец, может быть, и не еврей вовсе, а если и еврей, то не из Бердичева, а (коммунист-эмигрант) из Австрии, из Вены, бежавший в СССР от преследований. И вот в этих письмах-ходатайствах Горенштейн становится «сыном австрийского коммуниста». Любовь к мистификациям – одна из важных черт личности Горенштейна.

Фейк Горенштейна, или мистификация с происхождением отца, ныне легко опровергается фигурировавшими в его деле в НКВД фактами: его отец был из зажиточной до революции бердичевской семьи. Интересно, что родители отца Горенштейна арестованы не были, сумели эвакуироваться и после войны жили в Бердичеве. Но Горенштейн предпочел до поступления в Горный институт в Днепропетровске жить со своими тетками, одна из которых была его официальным опекуном.

Надо сказать, что в текстах ходатайств помимо «сына австрийского коммуниста» есть и другие элементы фантазии и лакировки действительности, происходившие от желания авторов помочь молодому, яркому, талантливому писателю. Там, в частности, говорилось о резонансе, который вызвал в газетах и журналах рассказ Горенштейна «Дом с башенкой», в то время как на рассказ появилась только одна рецензия Анны Берзер в «Новом мире».

Там же имелось и предсказание о скором вступлении Горенштейна в Союз писателей, которое не осуществилось, хотя в Союз кинематографистов его приняли.

Нет сомнений, что мотором этих ходатайств был не сам Сергей Михалков и другие подписавшие, а Андрей Кончаловский, который, как и Андрей Тарковский, видел потенциал Горенштейна прежде всего для кино.

Тарковский и явление Горенштейна

Что такое «Солярис»? Разве это не летающее в космосе человеческое кладбище, где все мертвы, и все живы?