Но вот заяц, выскочив на поляну, сделал прыжок и вдруг исчез.
- Попал в яму, - сказал Николай Степанович.
- И, должно быть, глубокую, - добавил я. - Вашему косому оттуда не выбраться. А живой ушел бы.
"Представление" окончилась. Я посмотрел на Николая Степановича. Но он продолжал глядеть на то место, где так внезапно оборвался путь оранжевого пятнышка.
Прошло, должно быть, секунд пять, как вдруг заяц, вылетел откуда-то из-под земли наподобие ракеты и быстрыми скачками стал взбираться в гору.
- Накопление энергии, - пояснил Николай Степанович, не оборачиваясь ко мне. - Это, знаете, вроде постепенного закручивания пружины. Потом - прыжок четырех-пятикратной силы. Пришлось повозиться с этим механизмом. Не я один, целая группа работала. Вообще - это не самодвижущееся пресс-папье...
Охотники напротив нас уже заметили мчавшегося прямо на них оранжевого зайца. Из палатки стали вылезать люди. Видимо, там была поднята тревога.
"Это почище всех охотничьих историй, - подумал я. - которые, конечно, рассказывали сегодня и у того костра. И это лучше выдуманного Николаем Степановичем пресс-папье. Они примут зайца за привидение".
Но, наверное, был там еще кто-нибудь из сообщников, или, правильнее сказать, помощников, Николая Степановича, потому что очень скоро заяц примчался обратно, доставив требуемые папиросы. Он уткнулся с размаху в ружье, которое я прислонил к пню, и замер, как собака в стойке.
- Нюх на железо, - сказал Николай Степанович, - так обучен.
И он выключил механизм. В записках, которые были присланы вместе с папиросами, содержались замечания технического характера. По-видимому, испытание "зайца" было запланировано заранее, и вся наша "охота", возможно, была использована как подходящий для этого случай.
Затем мы присутствовали при великолепном солнечном закате; по сравнению с ним все чудеса светотехники, которыми я любовался в театрах, показались мне не заслуживающими внимания. Обсудив тысячу всяких вещей, мы легли спать, но очень скоро, как мне показалось, кто-то стал толкать меня в плечо.
Это был охотник. Он уже все разузнал, составил план действий и сейчас объяснял нам нашу задачу. Потом он исчез, ступая какой-то особенной охотничьей походкой среди тонких стволов берез и могучих лиственниц.
Мы вздремнули еще часа два, не больше, поднялись, свернули палатку и, возбужденные предутренним холодом и ожиданием событий, двинулись в путь.
Мы немного запоздали. Пока мы медленно пробирались по склону сопки, солнце успело выкарабкаться нам навстречу. Оранжевые лучи упали на вершину сопки, а падь была темно-синей, точно там скопилась вся ночная мгла.
Мы спешили занять места, указанные нам Макаровым. Нам предстояло залечь в засаду на невысоком гребне, который отсекал выход из пади. Наши друзья, ночевавшие на соседней сопке, должны были, развернувшись в цепь, прочесывать падь, стрелять в козуль, если они им подвернутся, и всеми способами гнать их под наши пули. Таков был план.
Но что-то не ладилось в этом продуманном механизме охоты. То ли мы запоздали, то ли загонщики приступили к делу, не дождавшись назначенного срока, но только они прочесали падь раньше, чем мы заняли свои места. Они шумели столь добросовестно, что спугнули козуль, ночевавших в пади; те ушли. О том, что звери действительно были здесь, свидетельствовали свежие следы.
Единственным выстрелом, нарушившим тишину этого чудесного утра, был выстрел, сделанный нашим главным охотником Иннокентием Ивановичем. Он заметил козла или барана - я не очень разбираюсь в этих тонкостях, - может быть, даже того самого, который увел все стадо, а теперь стоял на гребне сопки, на скале, и снисходительно, как казалось снизу, смотрел на нас. Геодезист не мог простить ему нашей неудачи. Несмотря на большое расстояние, он приложился, долго и тщательно выцеливал и, наконец, спустил курок.
Затем он полез в гору, заявляя, что не может быть, чтобы он не попал. Как известно, в своей меткости убеждены все охотники, и мы не особенно удивились такому утверждению.
Мы же разбрелись по пади и стали палить во всякую дичь, которая попадала в поле нашего зрения.
Когда мы, набродившись в редколесье, собрались, наконец, на общий привал, у моего пояса болталось несколько птичек, точное название которых я затруднился определить, когда стрелял в них. Все они оказались рябчиками. Мои товарищи тоже явились с трофеями. В этом благословенном краю, очевидно, просто невозможно было очутиться без добычи. Один приволок даже огромного глухаря, чертившего по земле распущенным крылом.
- Целый табун их пасся на болоте, - объяснил он, махнув рукой в сторону ручья, вытекавшего из пади, - клевали голубику. Я сшиб одного, остальные улетели вон на те деревья.
Деревья были далеко: на вершине соседней сопки. Никто не соблазнился и не возымел желания карабкаться туда за дичью. Все устали.
Мы устроились теперь общим лагерем в две палатки. Добровольные кулинары принялись за приготовление обеда.
- А где Макаров? - вспомнил вдруг кто-то.
Охотник пропал.
...Иннокентий Иванович не явился к обеду. Не вернулся он в лагерь и к вечеру, когда мы собрались уже трогаться в обратный путь.
Мы выстрелили несколько раз залпами и пробовали кричать хором.
Лежащие вокруг сопки глушили все звуки словно подушками.
Мы выслали разведчиков в ту сторону, куда ушел охотник. С разведчиками ушел и Николай Степанович.
Прошло часа два. В лесу уже окончательно стемнело. Кто-то из дежуривших у костра (мы развели его побольше, чтобы наши товарищи, когда будут возвращаться, увидели пламя издали) заметил:
- Что это там? Вон вдали...
Между стволов деревьев мелькало светящееся пятно. Оранжевое пятнышко катилось по дну пади, как сказочный колобок.
Фосфоресцирующий в ночном мраке зверь, нагоняя, вероятно, ужас на обитателей тайги, скакал прямо на костер.
Через минуту заяц остановился у лопаты, которую Николай Степанович, уходя, воткнул в землю около костра. Машинка светилась, как дорожный знак, освещаемый автомобильной фарой.
"Нашел Иннокентия Ивановича, - писал Николай Степанович, - пришлите сапог побольше. Он вывихнул ногу".
