Когда началась новая экономическая политика, нам стало немного легче жить, правда, налогами обложили приличными, но всё-таки зажили неплохо, поскольку всё можно было продать, а особенно продукты. В связи с этим зерна сеяли меньше, зато овощей и клубней больше, потому как спрос был большой и деньги были быстрые; таким образом у себя на хуторе жили до коллективизации. В 1929 году отец как-то поехал в соседнюю деревню, и увидел ужас принудительного создания коллективного хозяйства, и понял: «Теперь этого не избежать и нам – иначе сошлют туда, куда Макар телят не гонял!»

Едва вернувшись из деревни, отец оседлал коня и поскакал в город, а матери сказал: «Собери одежду и скарб самый необходимый и будь готова – как вернусь, сразу уедем в город».

Вернувшись из города, послал Пелагею за старшими братьями, которых просил немедленно пройти к нему, а сам запряг две повозки. Вскорости подошли Василь и Макар. Они ненадолго зашли в дом, о чем говорили, я не знаю, но, когда вышли, начали дружно помогать грузить на телеги провиант из тайника, скрытого под стогом сена. На вторую телегу погрузили необходимый домашний скарб и одежду и нас – детей; телегу с провиантом отец так нагрузил, что боялся: не довезёт до города – оси поломаются, но, как говорят, Бог миловал.

Выезжая со двора, мы встали, так как вдруг нам преградили дорогу прибежавшие семьи дядек Василя и Макара; началось долгое прощание, слёзы, уговоры, обещания. В общем, расставание было тяжёлым, очевидно, каждый чувствовал, что уже больше никогда не встретятся.

По дороге в город нам встретился какой-то конный отряд, вихрем пролетевший мимо нас.

До арендованного дома на окраине города добрались далеко за полночь, не мешкая, всё привезённое отец спрятал в погреб под сараем, на что он затратил время до рассвета, лишь оставив продукты на несколько дней. Ляду в погреб закидал хламом и чем попало так, чтобы думали, что оно давно так лежит.

Так-таки в ту ночь ему и не пришлось поспать. Утром, когда мы ещё спали, отец разбудил мать, долго что-то говорил ей, видимо, давал какой-то наказ, а когда он уехал, она передала его слова нам: «Продукты экономь, но чтобы дети не голодали; далее – переодень детей во всё старенькое, небогатое, и пусть больше сидят дома; после трапез остатки прячь от чужих глаз. Это окраина города, вечерами здесь появляются бандиты и налётчики, но ты не бойся, я специально выбрал такое место, потому как они бедных не трогают, а у нас изба – беднее не придумаешь. Во сколько приеду, не могу сказать, но в целях безопасности не раньше, чем стемнеет. Смотри, рано вечером лампу в избе не зажигай. Да – и в избе чтобы выглядело убого и грязно, а если кто-то из конных будет приближаться, пусть девчонки прячутся за печкой. В общем, заранее их предупреди, дабы знали, кто где. Не пугайся, такие люди дальше порога не ходят, откроют дверь, увидят скудость, развернутся и уедут. А я сейчас поеду на рынок, попробую дёшево продать бричку с лошадьми и куплю дров. А пока вари на соломе и посмотри по огороду, может, чего сгораемого найдёшь для печки. И последнее, – это он ей говорил шёпотом на ушко, – деньги и ценности никому из детей не показывай и постарайся так спрятать, чтобы в любое время могла забрать – днём или ночью. Не исключено, может быть, через несколько дней придётся срочно убегать отсюда. А сейчас поеду на рынок, и если мне удастся продать эту пару, тогда на второй буду заниматься извозом, пока не разузнаю как следует обстановку соседних городов и нашего – только после этого уедем. В чужом городе проще затеряться, а сейчас дай зеркало». Приклеив бороду – усы у него были родные, он их носил смолоду – и покрасовавшись перед зеркалом, остался доволен своей персоной. Повернулся и пошёл кавалерийской походкой к стоящим запряжённым телегам.

Подойдя к задней телеге, привязал её к передней и, проделав буквально четыре шага, молодцевато запрыгнул на переднюю телегу и поехал на рынок продавать упряжь.

Шёл второй месяц нашего проживания в Миллерово, но почему-то отец не торопился уезжать. В один из дней он пришёл чем-то озабоченный – мы не понимали, что происходит, но его озабоченность подстегнула наш отъезд. Позже отец рассказал нам про встречу со своим другом – батюшкой Ферапонтом, который сообщил ему неприятнейшую новость. Отец передал его слова: «Антон, ты прости, но я вынужден передать тебе очень плохую новость: твоих старших братьев раскулачили и всех, старых и молодых, отправили на Соловки. Грозились и тебя туда же отправить, как только найдут».

Со слов отца, одержимый страхом за семью, он заметался, ища выход. Уйти в лес, там начать жить – это надо уходить сильно далеко, а что делать с дочерями, у них подходит возраст на выданье. Уехать вглубь Сибири – там нет знакомых. И там необходимо будет представиться органам – вот тогда всё, как говорят, приехали, сразу на каторгу.

Как отец ни старался, так ни до чего и не додумался, всё было против нас! После такой скорбной вести о братьях и их семьях отец ещё больше задумался, как выйти из такого затруднительного положения, как спасти семью. Чаще переезжать из города в город или из деревни в деревню – так, говорят, если в деревню попал, то уже оттуда не выпустят, никакого документа не дают, а без документа что делать? Тогда отец решил пойти к Ферапонту, просить совета – так встарь велось, что святой отец напутствует на путь истинный.

Необходимо подчеркнуть, что отец недолюбливал Ферапонта из-за одного инцидента, а дело обстояло так.

Отец приехал в город в какой-то религиозный праздничный день и зашёл к Ферапонту в гости, а у него шёл пир с какими-то купцами-меценатами. Тот встретил его хорошо, со всеми перезнакомил, и стали гулять дальше, не заметили, как наступил вечер. Прибежавший дьякон напомнил батюшке о вечерне. Отмашкой руки батюшка отправил дьякона, а сам, встав из-за стола, произнёс: «Сейчас пойду отчертую и вернусь, а вы пока не скучайте – пейте!» – «Да как ты смеешь произносить такое слово, ты, духовное лицо?» – сказал отец. «Нам всё можно», – ответил батюшка и ушёл. Едва батюшка покинул светлицу, отец тоже поднялся и, распрощавшись со всеми, ушёл.

После этого они долго не встречались, отец избегал встречи с ним. С тех пор отец перестал уважать Ферапонта, а в церковь ходил только вместе с матерью и по её настоянию. Можно сказать, и в Бога перестал верить. А после революции, когда Ферапонта тоже понемногу начали притеснять, у отца появилась необходимость в реализации товаров и приобретении золота и камешков, и они начали взаимодействовать. Пораскинув мозгами, понял, что у него нет никого, с кем можно было бы пооткровенничать, – любовница не блистала умом, да и не до неё было теперь.

Он шёл к Ферапонту не для того, чтобы просить у него совета, а для того, чтобы узнать про тех купцов, с которыми столкнулся один раз буквально перед революцией; те купцы в это время были в такой же ситуации, как и он. Что они думают и как думают выйти из положения без наказания?

Батюшка отца встретил во дворе, гуляя с равным себе священником, но намного старше и белым как лунь, приветствуя, растопырил руки и тут же попросил пройти в домик.

– Знакомься, Антон Семёнович, это мой первый настоятель и друг – отец Евстафий, – сказал Ферапонт и тут же добавил: – Пойдёмте в дом, там и поговорим, одновременно опрокинем по рюмашке за святейшество, ознаменовавшее нам сей праздник Господний.

Усевшись на лавке у стола, отец стал прислушиваться к разговору этих двух священнослужителей. После пятиминутной беседы, которую они, очевидно, начали задолго до его появления, а закончили в доме в присутствии моего отца, Ферапонт отправился к матушке дать указание по поводу угощения. Как только закрылась дверь за Ферапонтом, отец Евстафий из-подо лба глянул на моего отца и спросил:

– Отчего печаль на лице глубокая, словно в западню попал и мечешься, никак не можешь найти выход? На вид ты не из мужиков, а горюнишься, видать, не зря: жил в достатке, не буду гадать, чем занимался, а завоевавшая и установившаяся советская власть всё отобрала и устроила охоту на тебя и тебе подобных? Дальше рассказывай сам, чтобы я не гадал, и учти – времени у нас мало, если не хочешь, чтобы Ферапонт знал, тогда коротко и быстро говори. Тебе ведь нужен совет, так?