Отпетый сразу вспомнил недавний разговор с Ниной Константиновной и нырнул в чащу мокрых от росы кустов. Хорошо, что еще вовремя успел заметить — зачем знать милиционерше о его встречах с Колькой?

— Эй ты, лягавая морда!.. — процедил Дрозд, когда Алешка поравнялся с его скамейкой. — Подойди, гад, ко мне. Да не бойся, не трону. Пару слов окажу и отпущу…

Алешка замер как вкопанный, вскинул голову. Красивые карие глаза его вызывающе блеснули и сузились:

— Надо, так подойдешь сам. Только скорей, а то я всякую шпану долго ждать не буду!

Дрозд молча сплюнул, поднялся. Он надвигался на Алешку медленно, вразвалку и зловеще улыбался, скаля белые зубы с двумя стальными коронками, которые — Витька это знал — легко снимались и при желании одевались снова.

Вот их разделяет десять шагов, пять, три… Драка неминуема. Колька на полголовы выше и шире в плечах. Витьке становится не по себе. Жалость к Алешке подталкивает его выскочить, не допустить избиения. Но как он может пойти против Дрозда?

Алешка и не шелохнется.

Один шаг. Колька сильно ударяет ногой по ведерку, и то со звоном катится по дорожке, застревает в кустах, совсем рядом с Витькой.

— Ждать не будешь? Скорее желаешь, да? На, гад, получай, раз плюнуть!..

Дрозд, оглянувшись, не спеша заносит руку. Вот оно! Витька невольно хочет зажмуриться, чтобы не видеть этого удара, но вдруг…

Алешка разжимается пружиной, его кулак мелькает в воздухе. Колька, смешно запрокинув голову, словно он собрался бежать задом наперед, пятится, пошатываясь, метра два в сторону. Но не падает — он тяжелее.

— Ах так, гад! Ну, все, прощайся с глазами!..

Побелев от бешенства, Дрозд выдергивает из кармана бритву и, вертя лезвием, медленно подступает к врагу. На миг Витьке почти до собственной боли представилась ровная глубокая рана на Алешкином лице. Короткий взмах наискосок и брызнет кровь. Так вот он какой, Колька Дрозд!

Ни о чем больше не думая, Отпетый кидается вперед. Налетает неожиданно, сбоку, сбивает Дрозда на землю. Потом — яростный клубок трех тел, удары, свистки, крики…

…Витька опомнился, когда они с Алешкой выходили из садика. В руках у командира были удочки и расплющенное ведерко, а над опухшей губой и под глазом — два синяка.

— Ну, айда рыбку вместе удить? — предложил он, тряхнув белесыми волосами, и по-дружески толкнул Витьку плечом. — Айда, что ли?

— Можно, — согласился Отпетый.

Алешка кивнул на дорогу — там, вдалеке, два милиционера уводили извивающегося Дрозда.

— А здорово мы его?..

— Да и он нас тоже прилично…

Мальчишки рассмеялись и зашагали в другую сторону.

В промокших полях шатается дорога. Твердеют сумерки. Сапоги отяжелели в цепкой грязи. «Хоть бы телегу встретить», — думает Борисов и тут же понимает, что мечтать об этом глупо.

То ли от долгого пути, то ли от бескрайности обступивших его просторов шевельнулось зябкое чувство одиночества. Несколько капель разбилось о плащ — скоро заладит дождь. Когда же оно наконец, это Ратово?

Впереди, там, где колея прячется в уже наступившей темноте, что-то глухо ударилось о землю. Борисов всматривается — нет, почудилось. «И чего я на ночь глядя подался? Приехал бы утром, честь по чести…» — ругает он себя, хотя прекрасно знает, что прийти в село ему надо сегодня.

Получив вчера назначение, Борисов, откровенно говоря, не особенно ему обрадовался. Начальник Сеченовского районного отделения милиции лейтенант Клюшин обвел зеленый клочок карты: «Вот ваш участок. Желаю успехов в работе. Надеюсь, что оправдаете доверие», — сказал он обычные для такого случая слова.

В зеленый клочок входило восемь деревень. До него с работой здесь не справились шесть милиционеров. Он — седьмой. Кусочек карты разросся на десятки километров, квадратики деревень растянулись сотнями дворов. Голубая ленточка Суры вспенилась, раздалась, за ней стеной встали леса. Там, в глубине их, скрывается банда Матвеева.

Левой рукой Борисов взял назначение, правой козырнул.

— Спасибо. Постараюсь оправдать доверие, — ответил он начальнику и вышел.

Незаметно из-за холма высунулся и нехотя пополз ввысь купол старой ратовской церкви. Последний подъем. Вот и околица. Потянулись серые, похожие друг на друга избы, — они словно выпрямили дорогу.

Улица села безлюдна. Поодаль, между тонких, еще голых ветвей, засветились окна клуба. «Значит, успел» — радуется Борисов, но тут же беспокойство, свойственное каждому на новом месте, охватывает его.

За время пути он ни разу не подумал о том, как встретят его в Ратове. Сейчас, когда до клуба осталось две-три сотни метров, отчетливо вспомнились лица колхозников, приезжавших в райотдел со своими горькими жалобами. Вспомнились нераскрытые дела: кражи, угоны скота, бандитские налеты. Участок, доставшийся Борисову, слыл «отбойным». Нелегко тут будет, ох, нелегко! Он поймал себя на том, что невольно замедлил шаги.

Перед входом Борисов снял и накинул на руку плащ, очистил от грязи сапоги. Надавил на дверь. Она скрипнула, подалась немного и уперлась в чьи-то спины. Боком он протиснулся в щель.

Тесная комната была до отказа набита народом. Тускло светили керосиновые лампы. Штатская одежда — серый помятый пиджак и брюки, заправленные в кирзовые голенища, не привлекли к нему внимания. Только сзади простуженный бабий голос буркнул:

— Еще одного принесло. Нет, чтоб к началу поспеть, как положено.

— Да это вроде не наш, не ратовский… — ответил кто-то.

Борисов огляделся. Люди сидели на лавках, прямо на полу, стояли у стен. Мужчин почти не было, если не считать нескольких стариков. По деревенскому обычаю им отвели первую скамью. Белые платки, туго натянутые до бровей, делали женщин какими-то одноликими.

У стола, несколько наклонясь вперед, к колхозникам, говорил высокий, плотно сколоченный человек. Борисов узнал уполномоченного райкома партии Сухова. Тот, очевидно, заканчивал свое выступление, голос его стал громче.

— Мы встречаем завтра светлый праздник — Первое мая. Гитлеровские войска по всему фронту терпят поражение за поражением. Не щадя себя, сражаются с фашистскими гадами наши сыновья и братья. Армии нужен хлеб, товарищи. Мы должны провести весенний сев военного 1944 года без единого огреха на пахоте, без единого потерянного зерна. Да здравствует наша скорая победа!

В клубе стало шумно. Колхозники захлопали, многие встали. Борисов осторожно начал пробираться вперед. Сухов отошел от стола, жестом попросил тишину, улыбнулся.

— Жизнь скоро наладится. Смотрите, к нам фронтовики наши возвращаются. С нами опять работать будут… — сказал он и осекся.

Все как-то странно примолкли. Борисов, уже стоявший рядом с уполномоченным, увидел в задних рядах семь-восемь мужчин в солдатских гимнастерках. Один из них, опустив голову и обрубком руки прижав к груди кисет, набивал трубку, зажатую между колен. Пальцы уцелевшей руки дрожали, махорка сыпалась на брюки. У окна худенькая, сероглазая женщина лет тридцати вдруг по-детски зажмурилась, прижала к губам уголки платка и тихонько всхлипнула.

Борисов почему-то почувствовал себя виноватым. Сухов тоже понял, что слова его пришлись не к месту, и на минуту растерялся.

— Война идет… — совсем некстати сообщил он и, словно оправдываясь, добавил: — Я сам недавно оттуда…

Оживление вернул звонкий девичий голос:

— На гармонике бы кто сыграл ради праздничка. Давай-ка, дед Василий! Бабы говорят, ты в молодости на это мастак был.

Заулыбались, заговорили разом. Всем хотелось отогнать невеселые мысли. Сухов заметил рядом с собой Борисова.