Там был его дом.

ДОМ ДУШИ ЕГО.

И ещё: Бородин уходил от себя, от прошлого вне Наташеньки, от того безобразного, униженного, измордованного прошлого, которое тянулось и тянется за ним неотступно, преследуя по пятам больное нутро, самоё сущность. Он уходил во встречи, встречи с ней, как в МУЗЫКУ или в воспоминания, шагал странною, и проторенной ненайденной сразу дорогой, потому что самая жизнь каждого из нас – суть движение… Ход.

Или – уход.

Поиск выхода…

…Расставшись с дедом Герасимом, оказавшись в школе-интернате, Серёжа вступил в полосу сплошных душевных и, к сожалению, физических страданий. Как и с чего всё началось, ни он, ни другой кто объяснить не смогли бы. Конечно, многое решил проклятый тот паровозный гудок, случайно совершенно прогремевший в тот момент, когда Серёжа с кем-то из взрослых находился на перроне. Мальчик потерял сознание. Потом чуть ли не месяц заикался… Но главное заключалось в другом, хотя всё в жизни взаимосвязано. Ни один психолог и педагог, будь он семи пядей во лбу, наверняка не сумел бы определённо сказать, в какой миг, из-за чего именно дети начинают ненавидеть, травить севе подобных – каким таким дьявольским чутьём угадывают неполноценность ровесника, ровесницы, его (её!) неспособность дать отпор насилию, неумение просто постоять за себя. Наконец, образом каким ощущают собственную ненаказуемость, которая развязывает им руки, способствует усилению глумления над сверстником… однокашником… Делает «героем» в глазах ребятни.

Игорь Палищук являлся одним из тех подонков, которые регулярно, садистски избивали Серёжу практически ни за что. Сказать, что Палищук этот был здоровее, амбалистее, занимался боксом – нельзя. Равно как и утверждать несомненное лидерство хлопца в классе. Только от постулатов оных Серёге нашему ни холодно, ни жарко не приходилось – было больно. В самом прямом смысле – больно. Ибо бил, избивал его Игорь тот не за понюшку табака. НО ЗА ЧТО?!

ПОЧЕМУ дети ни с того ни с сего начинают измываться над другими детьми?! Самоутверждаются за счёт чьих-то слёз, комплексов, при этом не задумываясь об эффекте бумеранга? В более поздние времена учёные станут убеждать, что маленькие дети, до 2–3 лет, обладают некими особенными, паранормальными, суггестивными способностями видеть, ощущать на тонком, астральном уровне ЧТО-ТО НЕОБЫКНОВЕННОЕ… Тема данная носит характер противоречивый, сложный. Многогранный. Одно, к горечи вящей, очевидно и прискорбно: с возрастом научаются они подлой нетерпимости к слабостям товарищей своих, ближних, вымещают на последних собственные тайные недуги душевные…

Итак, Палищук. Он третировал, унижал Серёжу. Обожал бить его носком ботинка по ноге. Плевал в лицо, а Серёжа… боялся дать сдачу. Боялся изначально, с какого-то первого раза, о котором, хоть убей, не припомнит впоследствии… Как будто всегда так было – Палищук или прилюдно или с глазу на глаз измывается над ним. Серёжа терпел боль, плакал, оставаясь в одиночье горклом, представлял себе, что рядом с ним – красивая, хорошая до невозможности девочка – утешает, говорит ласковые слова, гладит ладошкой… Серёжа рос странной, во многом дико неполноценной жизнью! Узнавал и не узнавал сам себя в Зазеркальях немых, когда походя заглядывал на отражения собственные в серебристом глянце – кто это? я? Незнакомец какой? Старался избегать встреч с двойником оттуда… Но порой подолгу изучал себя, стремясь проникнуть за грань зыбкую и непостижимую…

Однажды против него в одночасье почти ополчился весь класс, точнее – мальчишки. Вспоминать детали, вдаваться в подробности – зачем? Сейчас, по прошествии стольких лет, он держал в памяти одно: какую-то записку, переданную ему прямо на уроке этим самым Палищуком. Записку, где чёрным по белому говорилось: ближе к вечеру на пустыре, что неподалёку от здания школы, с ним будут выяснять отношения практически все одноклассники. Мол, пусть готовится! Мало не покажется… И тогда на виду у коллектива, смакующего душевные страдания, предвкушающего испуг, отчаянье «белой вороны», он, Серёжа, хладнокровно, не дрогнувшими руками разорвал на мелкие клочки лоскуток бумаги с угрожающими словами. Он хотел рыдать, хотел уткнуться в колени хорошей, красивой, доброй-предоброй девочки – Оленьки! той самой Оленьки… – но только демонстративно ухмыльнулся, в глубине души понимая, что совершил поступок, настоящий, смелый, за который предстоит расплата буквально кровью и новыми слезами. Кровью из носа и новыми слезами…

Вечером, когда контроль над детьми несколько ослаб, он без понуканий со стороны «товарищей» отправился на задний двор, переходящий в пустырь, где собирались ребята – не только интернатовские. Встал один на один – против всех. Чувствовал себя героем? устал бояться и униженно сносить постоянные издёвки? Был полон глухой решимости хотя бы одного мальчишку придушить, выцарапать хотя бы одному гадёнышу зенки? Внутренне сознавал, что прощается с детством, что дальше так жить просто себе же дороже? Любое из объяснений верно, ибо каждое соотносилось с тогдашним состоянием отрока…

– Ну, что, очкарик, что надумал?

Серёжа был близорук и носил очки, которые ему часто разбивали, и вопрос этот адресовался именно ему; оказывается, в утренней записке, переданной через Палищука, содержалась некая альтернатива, наличествовала возможность выбора, он же, демонстративно и уверенно порвав тот листок, автоматически, разом отмёл их от себя, отмёл, не задумываясь, гордо отмёл и «геройство» это, кстати, не показушное, красивое, а проявленное вполне естественным движением не могли не оценить («заценить»!) парни. Вот они и предоставили ему шанс оправдаться, вымолить буквально на коленях прощение у коллектива…

– Чего молчишь?

Он стоял против пятнадцати, может, семнадцати пацанов, стоял в нескольких метрах от них и чувствовал пустоту. На него навалилось безразличие… Безразличие ко всему, что может произойти, граничащая со смертельной усталостью и скукой отрешённость, наплевательский «пофигизм». Тупо смотрел сквозь стёкла с диоптрием на всё более растущую толпу и – ждал.

– Мы что, его бить щас будем?

– А то нет?!!

– Да ну-у! Неинтересно даже.

– Пускай один на один с кем-нибудь подерётся!

– С тобой! Дерись с ним!

– А чевой-то я?

– Зассал?

– Да нет, могу, раз хотите, только неинтересно…

– А мы поглядим, ага?

– Ну!!

И тогда Серёжа неожиданно для самого себя сказал:

– Давай подерёмся. Прямо сейчас.

Тот, на чью долю выпало расплачиваться за собственную же инициативу, странно как-то поглядел на Серёжу, потом:

– Место плохое! Нужно подальше отойти! А то всё как на ладони видно.

– Пошли. Пошли подальше!

Кто-то из парней приблизился вплотную к Серёже:

– Не боись, Серый! Он тебя сильно бить не будет!

– Я не боюсь. Я согласен драться когда угодно и где угодно.

– Слышь, пацаны, пошли подальше! Серый будет драться. Чё, Мурза, не передумал? Ты только не сильно его, а то сам знаешь…

– Ну что, пацаны, пошли подальше!

– Айда!

– Смотрите, шоб Серый не сбежал!

– Серый сказал, что будет драться когда угодно и где угодно!

– Всё равно глядите за ним! Сказать-то со страху-сдуру сказал, а вот возьмёт, да улизнёт!

– Не улизну.

Спокойно, с отчаянной, но не деланной решимостью произнёс Бородин и зашагал бездорожьем в сторону от пустыря на задворках. Он совершенно не боялся того, что предстояло – был готов сразу же, первым нанести удар ногой в пах Мурзе, потом ринуться на врага(!] и бить, бить, исступлённо бить куда попало обеими руками, если понадобится, вцепиться в глотку… душить, душить… выдрать волосы, располосовать ногтями харю… выдавить глаза… Главное – первым и посильнее ударить носком ботинка ниже пупка, в самое причинное место, и он ударит, не сомневайтесь! Мало никому не покажется. Да он сию минуту готов двинуть со злости – «по яйцам», одним махом рассчитаться за все былые обиды, зуботычины, унижения и страдания, неужели действительно «белой вороны»?! За плевки, оскорбления, синяки на ногах! За тот долбанный гудок, который сломал всю его жизнь, превратил детство в сплошной кошмар. «Неинтересно»! А мне как раз интересно!!!