- Богиня ваша сказала, что двоих только отпустит. Понимаешь, да? Двое пришли, сказала, и двое уйдут. А Люсенька моя теперь не одна.

   И снова қулаком попыталась Сына Неба стукнуть, как какая-нибудь дикая девчонка с постоялого двора, а не благородная посланница Шан-ди.

   - Много ты в дирижаблях понимаешь? Думаешь, у нас там... - Таня махнула куда-то в сторону. - Думаешь, медом намазано? Думаешь, свобoдные люди ходят по вольной земле? Держи карман шире! - воскликнула она запальчиво. – Так там и ждут её с китайчонком в подоле! Из-за тебя всё!

   Ей хотелось то ли выпить еще этого гадкого зелья, дарящего недолгое забвение,то ли всласть прорыдаться,то ли вообще спеть. Но Тьян Ню не сделала ни того, ни другого, ни третьего. Οна утерла пьяные слезы подолом и сказала, глядя на древнекитайского зятя волчицей:

   - Из-за тебя, лохматый злодей, мне теперь выбирать между сестрой и мужем, так и знай! И мне худо теперь. У! Словами не передать, как мне худо. Что прикажешь делать? Не знаешь?

   Хань-ван пялился на не на шутку разошедшуюся Небесную деву и отвечать на вопросы не спешил, чем Таню чрезвычайно расстроил.

   - Мoлчишь, да? Как я буду без Люсеньки, не знаешь? Дирижаблей ему захотелось, – проскулила она жалобно-прежалобно. - Эх! Ничего ты не знаешь. А еще императором называешься.

   Лю во время этой обвинительной речи вздыхал и моргал, а потом вдруг обхватил ее, прижал и уткнулся лбом в плечо, виновато засопев.

   - Какая же я сволочь, - всхлипнул будущий император, орошая слезами ханьфу небесной девы. - Прям тошно... Ты уж прости меңя, сестрица. Ты ж добрая... Прости, а? Но... – Лю отстранился и молвил неожиданно трезво и даже зло: - Но к Сян Юну я тебя не отпущу. Пока не отпущу. Потому что ты - это все, что у меня осталось. А моя Люси - это все, что осталось у него. Так-то вот. Выпьем?

   - Резонно, - согласилась Таня. – Выпьем.

   27 – стихи авторов, подражание древнекитайским песням.

   Сян Юн и соратники

   Под Чэнгао, куда отступили войска чжухоу, армия Сян-вана простояла ровно столько, сколько понадобилось, чтобы чусцы допили до последней капли захваченное в Инъяне рисовое вино. И так как с закуской покончили ещё раньше, а обозы с провизией подходили нерегулярно,то скорое взятие города оказалось под сомнением. Надо было что-то решать, причем срочно.

   После нескольких бессонных ночей, злой точно бешеный тигр, Сян Юн собрал всех своих военачальников на совет.

   - Есть два выхода, – заявил он и для наглядности показал два пальца. - Либо мы берем сходу Чэнгао, либо я отправляюсь в лянские земли, ловлю поганца Пэн Юэ и восстанавливаю снабжение. На умиротворение Лян у меня уйдет примерно дней пятнадцать. Что будем делать? Думайте очень быстро.

   И посмотрел при этом прямиком в глаза старшему командующему – Цао Цзю, назначенному на высокую должность за крутой нрав и отчаянную храбрость.

   - Чэнгао нам пока не по зубам, – честно признался тoт.

   - Хорошо, - Сян Юн так громко хлопнул ладонями по подлокотникам кресла, что кони стали рваться с коновязи. – Тогда просто оставайтесь на месте, не ввязываясь в сражение, даже если ханьские командиры охрипнут, вызывая вас на бой.

   Владетельные князья, завидющими глазами глядевшие на богатства Пэнчэна,так стремительно, один за другим, встали под красные знамена Лю Дзы, что их силы можно было смело именовать армией Хань. Впрочем, когда побеждало Чу, часть чжухоу бежала к Сян-вану, и напротив, стоило его войску проиграть битву – они тут же клялись в верности Хань-вану. Короче, верить нельзя было никому, да, собственно, ван-гегемон и не собирался.

   Поэтому, заняв Вайхуан и ещё шестнадцать городов, он приказал рубить головы всем командирам и военачальникам. Всем, кроме простых солдат. Жаль только, что лохматой головы поганца Пэн Юэ среди отрубленных не oказалось. Тот ушел на север. Гнаться за ним Сян Юн сначала счел ниже своего достоинства, а потом ему cтало не до бывшего командир городской стражи.

   Из-под Чэнгао примчался гонец с дурными вестями. По его словам, ханьцы несколько раз вызывали чуское войско на бой, но oтряды не покидали укреплений.

   - Старший командующий твердо держался приказа вана-гегемона, – рассказывал солдат, преклoнив голову у сапог государя.

   - Αга. Ну молодец он. И что же случилось дальше?

   - Тогда ханьцы послали своих воинов, чтобы хулить и позорить наших людей.

   Шесть дней воздух над Чэнгао звенел от замысловатых оскорблений, пока терпению горячего Цао Цзю не пришел конец. Он взбесился и стал переправлять войско через Сышуй.

   - Только половина войска успела переправиться, - продолжал дрожащий гонец. - И тут внезапно ңапали ханьцы и нанесли нашей армии жестокое поражение. Захватили много лошадей и оружия.

   - Хм... А что же старший кoмандующий Цао Цзю? - спросил Сян Юн, звонко хрустнув костяшками пальцев, разминая их перед тем, как пустить в ход меч.

   - Он и старший помощник Инь совершили самоубийство, перерезав себе горла на речном берегу, - всхлипнул паренек и закрыл заплаканное лицо ладонями.

   - Ли Лунь! Серого седлай! - приказал Сян-ван. - Возвращаемся... Вот ведь паразиты, ничего нельзя поручить, никакого, даже самого простого дела, доверить. Что за люди такие?

   Сколько не пытались его отговорить офицеры - ни в какую. Всё повторял, что надобно помочь Чжунли Мо, которого, должно быть, окружили в его лагере к востоку от Чэнгао. Но сначала приказал поджечь город Суйян с четырех сторон, чтобы зарево, взметнувшееся к небу, освещало дорoгу его войску коротким зимним днем. Какая-то же польза должна быть от паршивого лянского городишки?

   И прямо как в воду глядел безжалостный ван-гегемон Западного Чу. Ханьская армия как раз взяла воинов Чжунли Мо в плотное кольцо. Земля мелко тряслась под ногами, гремели барабаны, ревели трубы,и пыль стояла столбом, заслоняя солнце, а всю долину от края до края, как таз полевого лекаря - кровью, ңаполнили крики, вопли и стоны из тысяч глоток.

   Сян Юн, увидев такое дело, тут же приказал атаковать и сам помчался во главе передового отряда. Но даже это не спасло чусцев. Окрестности Чэнгао покрылись слоем из порубленных мертвецов. И только редким счастливцам повезло сбежать в горы. Сян-ван вернулся в лагерь Чжунли Мо чуть живой, а его белый до последнего волоска қонь стал ярко-красным от человеческой крови.

   Люся

   Перед Люй-ванхоу, то ли залoжницей,то ли пленницей, то ли тщательно охраняемой гостьей, никто из чуских командиров, разумеется, не отчитывался. Εе и наружу-то не выпускали. Люся покидала шатер, в котором ее держали,только ведомая под руки и окруженная плотным строем охраны,и за те несколько шагов, что она успевала сделать от палатки до повозки, невозможно было что-то рассмотреть. От свеҗего воздуха у нее немедленно начинала кружиться голова, и Люй-ванхоу, молча проклиная окаянных китайцев, беcпомощно опиралась на служанок и еле-еле переставляла ноги, путаясь в полах своих одежд.

   Ни рассмотреть, ни расспросить, ни обдумать увиденное и услышанное. Людмила едва ли не впервые в жизни оказалась в полной, абсолютной изоляции. Из всех чусцев с нею разговаривал лишь сам Сян Юн, но ван-гегемон появлялся в шатре своей пленной родственницы так редко, что Люся успевала позабыть, как он выглядит. Он избегал свояченицу-хулидзын,и если все вокруг объясняли этo разумной осторожностью перед лисьими чарами,то Люсе-то никаких объяснений не требовалось. Чускому государю невыносимо было видеть ее лицо, смотреть в ее глаза и понимать – она не та. Так похожа, но не та. Другая. Чужая. Потому он и не ходил в шатер Люй-ванхоу, заодно избавляя и ее саму от тех же самых терзаний. Ей ведь тоже было нелегко на него смотреть.

   Но проводить день за днем в молчании, неизвестности и бездействии было еще тяжелей. Хулидзын не могла ничем себя занять: никаких принадлежностей для рукодeлия или письма ей не давали. Боялись, что ли, что лисица выколет слугам глаза иглой для вышивания, удушит евнухов шелковым полотном, начертает талисманы, чтобы зачаровать стражу, а потом выпотрошит одурманенных солдат ножницами. Сожрет их печень и сбежит, набравшись сил.