— Да-а. Любовь. Высокое чувство, — мечтательно произнес Колбасенко. — Ради него Крольчевская, можно сказать, в декабристки подалась. А мы ее склоняем на все падежи…

— Не торопитесь поднимать их на пьедестал, — сухо возразила Люба. — Знали бы вы всю подноготную этой любви…

Прозвенел звонок. Все зашевелились, вставая и направляясь к двери. Нина Николаевна, взяв Любу за локоть, удержала ее в учительской:

— Любовь Антоновна, не знаю, что вы имели в виду, говоря про «подноготную любви», но я сегодня на уроке заметила, как Крольчевская шушукалась с Прониной, а та бросала записки Додикову. Этот Додиков буквально не дает покоя Ане с Линой Горелик. Девочки сейчас пересели на средний ряд, как раз перед Додиковым с Грозных…

— Я знаю. Ну, и что он вытворяет?

— У него ведь язык без костей. Мелет всякое. Я прислушалась — боже мой! Настоящие издевательства! Просто изощренный тип. И не дурак. Речь с виду гладкая, безобидная, но вдуматься — завуалированная похабщина. Бессовестный тип!

— Совесть для таких, как Додиков, — пустой звук. Ладно, спасибо за информацию, Нина Николаевна. Пойдемте, а то опаздываем на урок.

Люба вошла в кабинет. Седьмой «В», секунду назад представлявший собой нечто вроде стадиона во время футбольного матча за кубок Европы, моментально затих. Все встали, приветствуя учителя. Люба поздоровалась, отметив про себя, что поза Додикова и весь его вид вызывают в ней отвращение. «Спокойно, — одернула она себя. — Он всего лишь ребенок, испорченный, наглый, но ребенок. Надо попытаться хоть что-то сделать для него. Не может такого быть, чтобы уроки нравственности проходили бесследно. Должно же хоть что-то остаться в его душе!» Вслух она произнесла:

— Сегодня поговорим о подлости.

Класс загудел. Все с интересом уставились на учительницу.

— Да, да. Я не оговорилась. Вот ваши тетради для самостоятельных работ. Оценки я уже выставила в журнал. Вы можете полюбоваться на них на перемене. А я кое-что выписала для себя из ваших тетрадей, на память, так сказать. Об этом и пойдет речь.

Люба увидела кривую усмешку Додикова и, не отрывая от него глаз, медленно процитировала:

— Один ученик написал: «Я бы не простил своему однокашнику предательства. Совершая предательство, человек убивает свою честь».

Люба подошла к доске, взяла мел и красивым почерком написала на доске последнюю фразу: «Совершая предательство, человек убивает свою честь».

— Сказано хорошо, — она вновь посмотрела на Додикова, лицо которого пошло красными пятнами, — придраться не к чему. Было бы еще прекраснее, если бы этот ученик и в жизни берег свою честь, не убивая ее на каждом шагу. — После паузы она продолжила: — А вот из другой тетради: «Я никогда не прощу обман. Обманывая друга, этот одноклассник постепенно превращается в вонючего скунса».

Класс грохнул от дружного смеха. Смеялась и Люба. Когда все более-менее успокоились, Люба прочитала еще одну выдержку из ученической тетради: «Мне не нравится в моей подруге одна подлая черта. Это — стремление любой ценой быть первой. Она живет по принципу французских королей: разделяй и властвуй! Натравливая одноклассников друг на друга, она чувствует себя королевой, облеченной неограниченной властью. У нее, как у королевы, есть верные вассалы, служанки, лакеи, стражи и комнатные собачки. Обидно, что все они — мои одноклассники».

В классе наступила такая тишина, что явственно стал слышен шум улицы. Люба закрыла свою тетрадь с выдержками из ученических работ и села за стол. Она хотела сделать запись в журнале, но тут произошло непредвиденное. Яна Крольчевская, вся в слезах, вскочила со стула и, с трудом сдерживая рыдания, выбежала из класса. Люба посмотрела на Лину. Та сидела с опущенной головой, сжавшись словно пружина, нервно теребя угол тетради. Аня, бледная, взволнованная, искоса посматривала на Лину и что-то шептала ей, чуть шевеля губами. Остальные постепенно приходили в себя от шока — задвигались, зашептались. Алтуфьев исподлобья смотрел на Любу, но, поймав ее взгляд, потупился.

— Тимофей, ты можешь выйти и поговорить с Яной, — спокойно сказала Люба, хотя испытывала к нему по-прежнему гадливое чувство.

Алтуфьев отреагировал совсем не так, как она ожидала. Он пожал плечами, выпятив нижнюю губу и делая равнодушный вид, а потом лениво процедил:

— Чего я там забыл?

Теперь удивилась Люба. Она сидела как пораженная громом, пока с места не встал Додиков. Он вежливо спросил, показывая для чего-то свой сотовый телефон:

— Любовь Антоновна, можно выйти? Мне ключи от квартиры должны принести, я забыл сегодня.

— Пожалуйста, — растерянно произнесла Люба и проводила его задумчивым взглядом. Потом как бы очнулась:

— А теперь запишите тему урока, — она встала из-за стола и подошла к доске.

Всю вторую половину урока шло объяснение нового материала.

Вечером все трое сидели возле телевизора — шла десятая серия захватывающего триллера. Мария Владимировна, не отрываясь от экрана, размачивала свои непременные сухарики в чашке с чаем. Аня с Мартином на руках, вжавшись в угол кресла и полуоткрыв от страха рот, следила за действиями главного героя. А Люба все время отвлекалась на воспоминания о сегодняшнем происшествии на уроке. Ее выбило из колеи неадекватное, как она считала, поведение Алтуфьева.

«Что могло произойти? Почему он так отреагировал? Струсил? Внезапно охладел? Или я ничего уже не понимаю в современных отношениях между влюбленными?» Она посмотрела на экран, пытаясь вникнуть в сюжет, но он был так лихо закручен, что не прощал ни малейшего к себе пренебрежения. Плюнув на киношные страсти, она вновь окунулась в размышления: «А имела ли я моральное право вслух читать откровенные признания учеников? Разумеется, я делала это в педагогических целях. И многого добилась. Но не ранила ли я их души мимоходом? Не сотворила ли я сама подлость в отношении, например, Лины? Или той же Яны, разоблачив ее в глазах возлюбленного? Ах ты господи! Что теперь делать? Мне, похоже, не уснуть сегодня». Она встала и пошла на кухню. Там на подоконнике стоял телефонный аппарат. Люба набрала номер Татьяны Федоровны:

— Алло, добрый вечер, Татьяна Федоровна! Извините за поздний звонок. Вы не могли бы дать мне номер Лины Горелик? Нет, ничего. Просто мне надо кое-что уточнить. Да. Записала. Спасибо. До свидания.

Она посидела еще какое-то время в нерешительности, а потом все же набрала номер Лины. Ответила Софья Захаровна:

— Я слушаю.

— Добрый вечер. Это Любовь Антоновна. Извините, что беспокою вечером.

— Ничего страшного. Мне, например, умные мысли приходят только под вечер. Шучу. Как ваши дела, Любовь Антоновна?

— Спасибо. Дела неважные.

— Вот как? Личные или по работе?

— По работе. Собственно поэтому и звоню. Мне надо переговорить с Линой. Она дома?

— Дома. Смотрит десятую серию. Но я позову ее.

— Нет, нет. Пусть досмотрит, а потом сама перезвонит. Хорошо?

— Хорошо. Но в чем все-таки дело? Может, вам нужен совет выжившей из ума пенсионерки?

— Я ценю ваш юмор, Софья Захаровна, и с удовольствием бы посоветовалась с вами.

— Так смелее же! Говорите, что стряслось? Линка что-нибудь выкинула? С нее станется. Слишком взрослая стала, как я погляжу.

— Нет, ваша Лина — замечательный человек. Мне бы у нее поучиться прямоте и смелости.

— Это она может. Это сколько угодно. Но, знаете, дорогая Любовь Антоновна, иногда надо бы и меру знать. Быть во всем и всегда принципиальной дурой — значит впадать в другую крайность. Критикуя ближних, мы порой не видим леса за деревьями. То бишь не замечаем хорошего, что составляет, как правило, суть человека, за мелкими недостатками, которыми каждый из нас напичкан по горло. А во-вторых, забываем о бревне в собственном глазу. Вот вам моя, так сказать, деревообрабатывающая философия.

Люба тихонько смеялась. Софья Захаровна на том конце провода тоже посмеивалась.