Невозмутимая Римма пошла первой. Люба, ощущая себя ребенком в «комнате страха» из ЦПКиО, робко шла следом. Дупло оказалось дверью в небольшое помещение с современной офисной мебелью и парой компьютеров. За одним из них сидела еще одна симпатичная девушка. Римма по-хозяйски расположилась напротив нее. Оля тоже села за компьютер и профессионально улыбнулась Любе:

— Присаживайтесь, пожалуйста! Вот сюда.

Оля работала с Любой не более получаса. За это время в память компьютера была занесена Любина анкета, а затем на дисплее показаны два десятка мужских фотографий, каждую из которых Оля комментировала. Любу удивило, что большая часть женихов оказались иностранцами. Она с сомнением произнесла:

— Но… Наверное, им нужны молодые и красивые, а я…

— Не беспокойтесь, — тонко улыбнулась Оля. — Мы проводим обработку данных, прежде чем работать с клиентами. В эту группу подобраны именно те мужчины, чьи интересы удовлетворяют женщины вашего возраста и статуса. Итак, вы должны для начала выбрать пять претендентов, а уже потом мы будем с ними работать более конкретно.

Теперь Любины ощущения можно было сравнить с теми, что испытывает неопытная хозяйка у мясного прилавка. Все куски ей кажутся одинаковыми, и очень трудно выбрать один из них. Измученная этой бесплодной на ее взгляд суетой, кляня в душе себя и Римму, втянувшую ее в нелепую игру, тяжело дыша, Люба кое-как дождалась окончания этой пытки, выскочила из дурацкого дупла на волю и, не дожидаясь Риммы, поспешила в фойе.

Римма догнала ее на улице.

— Господи! Вы так бежите, словно Золушка с первого бала. Неужели на вас так подействовала эта невинная народная забава?

— Знаете, Римма, по мне лучше быть Золушкой, чем какой-то старой шлюхой…

— Опаньки! — Римма звонко расхохоталась.

— И вообще, — не унималась Люба, — я сюда больше ни ногой. Может, я и выгляжу сейчас старой девой, синим чулком и допотопным ископаемым, вместе взятыми, но уж лучше так, чем перезрелой невестой. Мне бы умыться сейчас…

— Куском старого доброго земляничного мыла?

— Ага. И намазаться вазелином.

— Хорошо хоть не дегтем.

Они невесело рассмеялись. Вдруг повалил густой снег, и от этого на душе Любы стало легче и светлее.

У станции метро они распрощались. Любе предстояло проехать четыре остановки с пересадкой, а Римма почти пришла — ее дом находился неподалеку. Без лишних слов Римма сунула Любе свою визитку и, махнув рукой, шагнула в снежную круговерть. Люба задержалась возле входа в метро, провожая взглядом маленькую полную фигурку, такую одинокую и беззащитную на пустынной в этот час улице.

В полупустом вагоне метро Люба мысленно разговаривала с Игорем. Вернее, она произносила монолог, а он как бы стоял перед ней и с виноватой улыбкой слушал:

«Игорь! Что ты делаешь со мной? До чего я докатилась?! Хожу по разным злачным заведениям, брачным конторам… На старости лет ударилась в спорт. Ведь это все не мое! Ты же знаешь. Там место для молодых, прагматичных, честолюбивых. А мне бы куда-нибудь на деревенскую околицу или в аллею осеннего парка. Но что там делать без тебя? Кто расскажет мне о нежной листве кленов и вечной грусти берез? Кто, кроме тебя, так заразительно пылко поведает о загадке русского пейзажа? С кем еще можно без скуки молчать, глядя в прозрачную синь сентябрьского неба? Ах, Игорь! Как сильно, оказывается, я люблю тебя! Ты и не знаешь. Я сама поняла это лишь сейчас, когда все так непоправимо, безнадежно. Неужели она, эта юная разлучница, так же романтична и наивна? Мне трудно представить ее внимающей твоим философским размышлениям о предназначении природы. Разве могут эти красивые, но холодные глаза видеть ее так, как видишь ты? Можно, конечно, подыграть, притвориться сочувствующей, но надолго ли ее хватит? Тебя надо понять и принять таким, какой ты есть. Навсегда, без сомнений и иронии, со всеми твоими душевными порывами и странностями, такими несовременными, несозвучными жесткому и порой циничному порядку вещей. Я видела ее. Она не поймет тебя. Молодая, сильная, энергичная — она из другого материала, из нынешнего сплава похитительниц, для которых карьера и богатство заменили главные человеческие ценности: любовь, сострадание, доброту».

Поднимаясь на свой этаж, Люба тяжело вздохнула и обругала себя дурой-идеалисткой: «Что я раскудахталась? Зачем распалять себя никому не нужными сентенциями? Он нормальный мужик. Ему, как и всем, нужно молодое, здоровое женское тело, а не старая курица с целлюлитом и тремя перьями на голове».

В который раз за эту долгую дорогу до Сергино Люба горько усмехнулась. Уж чего-чего, а самоиронии ей не занимать. Она вновь вспомнила Римму и их короткую, яркую, словно вспышка молнии, дружбу. Резкая до грубости, но искренняя, проницательная, умная и добрая, Римма помогла Любе выдержать самый пик невыносимых страданий. Римма хотела показать своей подруге, что она не одна в своей беде, что рядом живут сотни таких же несчастных. Она не сюсюкала с Любой, а вышибала клин клином, проводила жесткую, но часто очень эффективную «шоковую терапию».

Однажды она пригласила Любу на судебный процесс, на котором защищала интересы женщины, убившей своего мужа. Убитый, по словам свидетелей, был запойным пьяницей, терзавшим семью много лет. Каждую неделю, по пятницам, он напивался и избивал жену до крови, до синяков, не проходивших подолгу. Она терпела этот кошмар лишь потому, что не знала, куда ей деваться с тремя детьми. Да еще была из тех тихих мучениц, которые не хотят выносить сор из избы. Отоспавшись за воскресенье, этот деспот, как ни в чем не бывало шел на работу, а в пятницу все повторялось снова.

Люба сидела в зале, сжав кулаки и боясь за себя, что не выдержит этой тягостной рутины судебного разбирательства, крикнет прокурору и судьям: «Что вы творите, чинуши, облеченные властью? Она защитила себя, избавилась, наконец, от изверга! Ведь любому терпению есть предел! Неужели ей назначены Богом лишь одни нечеловеческие муки? Скажите, за что?!»

Через год после их знакомства Римма умерла от скоротечного рака легких. Люба ухаживала за ней весь месяц, пока длилось угасание того, что осталось от некогда жизнелюбивой толстушки. За день до кончины Римма пришла в сознание и долго смотрела в Любины глаза. Затем бескровные ее губы прошелестели:

— Ты мне приснилась. Странный сон. Ты ела бесцветные ягоды и жаловалась на их горечь. И вдруг ягоды стали красными.

— Тише, Риммочка, не говори так много! Устанешь…

— Это последние слова. Больше не могу.

— Прости меня.

— И ты… прости. А ягоды… снова… красные… Это… к счастью.

Слова эти и в самом деле стали последними в жизни ее подруги, поэтому врезались в память Любы прочно.

Владислав сидел за столом в своем офисе и пытался сосредоточиться на документах, скопившихся за неделю в двух папках. Он только что отчитал секретаршу Дину, позволившую себе слишком назойливо и, как ему почудилось, с ноткой презрения напомнить о неотложных делах. Дела действительно не ждали. Необходимо было срочно «разрулить» сложную ситуацию с партнерами, прямым текстом угрожавшими разорвать контракт. Три дня назад закончился срок погашения кредита, и теперь угрозы шли еще и от банка. К тому же солидный заказчик, на которого была вся надежда, пошел в отказ и потребовал возврата выплаченной по предоплате крупной суммы. А сумма эта давно превратилась в кирпич и бетон, и вернуть ее обратно в денежный эквивалент было нереально.

Безвольно откинувшись в кожаном кресле, Владислав обводил равнодушным взглядом офисный интерьер. Ни один предмет в кабинете не вызывал в его хозяине ни малейшей эмоции. И лишь фотографию в изящной рамке, что стояла на правом углу стола, Владислав старательно избегал, делая всякий раз усилие, чтобы не смотреть туда, не встречаться с этими спокойными и, казалось, все понимающими глазами. Это был портрет отца. На его присутствии в офисе настояла всезнающая Стелла.