— А какая красавица была, вы не представляете!
— Ну, почему? Я видела ее девичью фотографию.
— Но в жизни она была гораздо лучше. Да и что юность? Нераскрывшийся бутон. Видели бы ее в зрелые годы. Я помню, еще девчонкой бестолковой была, мы с подружками приходили в библиотеку и разглядывали ее, как куклу в витрине. Особенно глаза! Какие-то, знаете, не голубые, не синие, а сиренево-лиловые.
— Может, фиалковые?
— Вот! Точно, фиалковые! Мужчины влюблялись в нее постоянно. После войны ее ровесников мало осталось. Но на ее долю все равно нашелся бы кто-нибудь. Да только отшила всех. У нее в сорок третьем жениха убили. Но в похоронке написали: «Без вести пропал». Вот она и ждала его всю жизнь, пока не состарилась. Сватались сколько раз к ней. Бесполезно. Хотя, помню, приезжал к ней один из Москвы. Они, говорят, еще с детства были знакомы. Жену с ребенком оставил ради нее. Пожили они какое-то время. Но умер он быстро. От ран умер. Вот как война по ней прошла. Да и не только по ней.
Надежда Романовна тяжело вздохнула и пошла искать своих девочек, упорхнувших сразу, как только внимание учительницы ослабло.
Любу окликнула Зоя Михайловна. Оказалось, не рассчитали с поминальными платками — народу пришло неожиданно много. До начала церемонии оставалось около часа, и Люба согласилась сходить в ближайший галантерейный магазин.
Недалеко от ворот она заметила Аню с двумя подружками.
— Аня! — позвала Люба.
Девочка подбежала к ней.
— Пойдем со мной. Надо купить поминальные платки. Где здесь поблизости галантерея?
— Вон на той улице. Отсюда минут десять будет.
Аня машинально взяла Любу под руку, но вдруг ойкнула, убрала руку, смутилась. Люба согнула свою руку в локте, непринужденно сказала:
— Держись за меня, Анюта. Так удобнее и быстрее будет идти.
Над могилой Серафимы Григорьевны ветер раскачивал печальные ветви высокой березы. Он срывал желтые листья, и они летели в прозрачном воздухе, словно последний салют прекрасной женщине.
— Смотри, у березы одна большая ветка прямо над могилкой, — прошептала Люба на ухо Ане. — Легко место запомнить.
После поминок Надежда Романовна пригласила Любу с Аней к себе.
— Я в своем доме живу. Его мой отец построил после войны, а муж перестраивал дважды. Умер десять лет назад, оставил меня одну. А дочь в Москве училась, да так и осталась там — замуж вышла. Живут вроде хорошо. Вот я одна на старости лет и веду хозяйство.
Они свернули к деревянному, обшитому досками дому, выкрашенному в зеленый цвет. Белые резные наличники и сверкающие чистотой окна делали дом нарядным и приветливым. В палисаднике перед домом зеленела неувядающая сирень, отцветали последние флоксы и настурция, чуть наособицу красовались пышные георгины.
— Как хорошо у вас! — невольно вырвалось у Любы.
— Стараюсь поддерживать порядок, — не без гордости согласилась хозяйка. — Как при муже было. Он у меня хаос не любил.
Двор небольшой, но опрятный, солнечный, зарос невысокой гусиной травкой, по которой разгуливали три курицы и очень важный красавец-петух, рыжий, с зеленым хвостом. Аня подошла к качелям, подвешенным за перекладину небольшого навеса.
— Покачайся, Анюта, — предложила Надежда Романовна, поворачивая ключ в замке и открывая дверь, а Любе пояснила: — Это для внуков зять делал, давно уж. Так и висят. А я не убираю. Ребята из интерната иногда приходят, качаются. К сожалению, сейчас другие забавы в ходу. Недетские.
Надежда Романовна вздохнула и жестом пригласила Любу в дом.
Хозяйка хлопотала в кухне, готовила угощение, а Люба сидела в «зале», по выражению Надежды Романовны, и оглядывала ее убранство. Бросалось в глаза множество комнатных растений и салфеток, ажурных, разноцветных, разложенных повсюду: на диване, столе, тумбочке, телевизоре. В этом не было безвкусицы и перебора. Каждая вещь была к месту, казалось, убери ее, и станет пусто. «Это и есть стиль, — подумала Люба и тут же одернула себя. — Опять я со своими оценками! Просто мне хорошо здесь и все».
Они сели за стол, накрытый белой скатертью с вышитыми по углам гроздьями винограда.
— Сама вышивала, — мимоходом похвалилась проворная хозяйка. — И салфетки плела тоже сама. По вечерам делать нечего — сижу, выдумываю. Я и девчонок своих к рукоделию приучила. Но толк вышел из одной Анюты.
Стол, словно цветочная клумба, пестрел яркими красками. Варенье в хрустальных вазочках: вишневое, клубничное, крыжовенное, облепиховое, смородиновое — само просилось в рот. Любе особенно понравилось малиновое, сваренное таким образом, что крупные ягоды целиком плавали в сиропе, будто свежие.
— Когда вы все успеваете? И вязать, и варенье варить.
— Вяжу обычно зимой. А варенье между делом получается. Да разве это работа? Так… Отдых для души. Вот огород отнимает силы, да и школа… Собралась уходить, устала. И не то чтобы устала. Как вам сказать? Вы тоже преподаете, знаете нашу «кухню». Скажите, как у вас с дисциплиной? Я имею в виду нравственную сторону.
— Как везде. Волна наркомании. Девочки на аборты ходят.
— Да, да… Дочь рассказывала мне. В московских школах не лучше, чем в провинции. И все же у нас особая обстановка. Не хватает детям родительского присмотра, родительской любви. Ой как не хватает! Воспитатели, конечно, стараются. Но что может один воспитатель на двадцать-тридцать человек? Кроме того, у них семьи, свои проблемы, зарплаты, сами знаете, какие. Зимой один мальчик, Федя Репкин, от передозы умер. Выяснилось после смерти, что он наркотики распространял, то есть продавал. И сам же этой гадостью отравился.
— Я дважды видела Дашу Поспелову в дурной компании. Пила, курила, материлась…
— Эта оторва еще не такое выделывает. И она не одна такая. Сколько я с ней билась! И беседовала, и наказывала, и классные часы посвящала девичьей чести, о лучших женщинах из нашей истории рассказывала — чего только не предпринимала! И Галина Николаевна, ее воспитатель, тоже на уши становилась. Все впустую! Знаете, будто коконом обросла душа у этой девочки. Она живет по своим внутренним не то инстинктам, не то понятиям. Абсолютно глухая к внешнему воздействию.
— А мне кажется, что на нее все же действует среда, но не положительная, а другая, которая как раз соответствует ее, как вы сказали, инстинктам и понятиям.
— Вот-вот! И я к такому же выводу пришла. Тогда что получается? Мы, как тот теленок, что с дубом бодался, напрасно силы тратим? Генетика все решила давно и прочно? Так?
— Я тоже над этим ломала голову. Как педагог, я верю, что хорошее воспитание творит чудеса. Но порой от бессилия руки опускаются. Взять моего собственного сына. Растила его в любви и ласке, читала хорошие книги о доброте, учила сострадать ближнему. Но есть в нем незаметная с первого взгляда душевная черствость. Нет, он, конечно, поможет, если попросить. Но сам не увидит, не почувствует.
— Да… Лень души. Она во многих. Но это полбеды, если человек ведет праведную жизнь. А в случае с Дарьей все гораздо страшнее. Аня! — обратилась Надежда Романовна к вошедшей в дом девочке. — Мы уже по второй чашке пьем, а ты все гуляешь. Садись за стол!
— Надежда Романовна! — Люба сделала паузу и заговорила особым тоном. — Аня говорила вам, что я хочу забрать ее к себе?
— Нет. Вы это серьезно?
— Вполне. Как только вернусь домой, начну оформлять документы.
Надежда Романовна была так поражена новостью, что забыла налить Ане чаю. За нее это сделала Люба. Она поставила перед Аней чашку и улыбнулась:
— Мы с Анютой вместе решили, что нам друг без друга никуда. Правда, Анечка?
— Правда, — смело ответила девочка и тоже улыбнулась.
— Господи! — растроганно воскликнула Надежда Романовна. — Не перевелись добрые люди на земле. Я всегда это детям внушала. Взять ту же Серафиму Григорьевну, пусть земля ей будет пухом. Квартиру девочке оставила. На государство надежды мало. Дают, конечно, с горем пополам жилье — то комнату в коммуналке, то в бараке каком-нибудь. Разве там нормальную жизнь обустроишь? Спасибо вам, Любовь Антоновна! От всех нас спасибо!
