– Хорошо живёт на свете Винни-Пух!.. – оглашает песня глухие заборы бывших заводских корпусов: это я, срываясь на трусцу, бреду по обочине и грязной каше из глины, воды и первого снега. Редкие автомобили, завидев меня, стараются оставить как можно больше места между собой и обочиной. Тормозить их я даже не пытаюсь.

– Но королевский замок был уже близко! – кричу я, когда, наконец, вижу перед собой полукруглые мачты фонарей ЗСД – Западного скоростного диаметра – который ежедневно отравляет панораму из окна моей квартиры.

Утром, а, точнее, после обеда, я проснусь, увижу в прихожей свою грязную обувь, такую же грязную инсталляцию на полу из куртки, джинсов и перчаток. Заварю свежий кофе и открою на телефоне приложение GPS-трекера, которое покажет мне, где я был и что я видел. И я напишу этот предновогодний рассказ.

Резко и остро скрутило живот: подогнув ноги и тихонько взвыв, я завалился на прогретое осенним солнцем трамвайное сидение. Сквозь проступившие слезы я увидел нависшее надо мной испуганное и растерянное лицо матери.

– Тань, останови трамвай, ребёнку плохо! – быстро соображает кондуктор. – Нет, передай по линии, пусть на Институт «скорую» вызовут, сейчас там высадим.

Белый потолок уже старого на вид и запах РАФа, молочные окна с красными крестами, мамина рука на ладошке. Штопор внутри не утихает, проворачиваясь при каждом резком движении автомобиля. Меня вкатывают в высокие деревянные двери, долго везут по коридору. Странно, но в больнице боль значительно ослабевает. Я даже пытаюсь протестовать против клизмы, но тщетно. Долго сижу в одиночестве на удивительно низком – детском – унитазе среди светло-голубого кафеля и жёлтых ночных горшков. За дверью голоса:

– Похоже на небольшое отравление, но лучше всесторонне обследовать. Давайте понаблюдаем в инфекционном отделении, – уверенно рокочет басок доктора, который щупал мне живот в приёмном покое.

– Вы так считаете? – незнакомым, заискивающим голосом спрашивает мать.

– Абсолютно. Анализы сделаем, посмотрим внимательно… – голоса удаляются.

Шурша жёстким халатом, заходит медсестра – кажется так называют помощницу доктора. Протягивает руку:

– Ну, пойдём.

В коридоре я оборачиваюсь в сторону, куда ушли голоса, но медсестра тянет в противоположную:

– Идем же.

Мы поднимаемся на третий этаж. Там коридор со множеством дверей, на каждой – цифра в ромбике. Цифры я знаю, хотя ещё даже не перешёл в подготовительную группу. Женщина заводит меня в дверь под номером «4».

Комната очень большая. Повсюду стоят кровати с железными трубчатыми спинками. На кроватях сидят и лежат дети и женщины с грудничками. Две девочки сидят за столом и рисуют карандашами. Меня подводят к застеленной кровати:

– Это твоя.

– А мама скоро придёт? – спрашиваю я.

– Придёт, придёт, – тянет улыбку медсестра и уходит.

Я сажусь на изножье кровати, оно не так проваливается, и начинаю ждать. Минуты тянутся медленно, живот снова начинает тянуть. Я сворачиваюсь клубочком и незаметно засыпаю.

– Ты ужин проспал.

Над кроватью стоит светлый крепкий мальчик, по виду старше меня. В комнате горит электричество, за окном сгущаются сумерки.

– Ужин?

– Я сказал, чтобы тебе оставили. Там, – мотает он головой, – на столе.

Бреду к столу, сажусь, ковыряю «хлебную» котлету, отделяя вилкой потемневшее пюре. Мальчик сидит напротив и, чуть склонив голову, наблюдает за мной. Я понимаю этот взгляд по-своему. Запихав в рот половину котлеты двигаю тарелку к нему:

– Будешь?

Помедлив, мальчик пожимает плечами, но доедает гарнир, экономно расходуя остатки котлеты. Чуть сладковатый компот мы выпиваем напополам.

– Тебя тоже оставили? – внезапно осеняет меня.

Кажется, я догадался: от меня избавились. Оставили, как оставляют на особой площадке возле подъезда ненужные вещи. Кому нужен сломанный мальчик, который падает в трамвае и плачет по пустякам? В магазин за новыми ботинками мы ехали в обед, сейчас уже поздний вечер, а мама за мной так и не вернулась. Даже из садика она забирает меня не позже семи, а сейчас уже намного больше. Она просто оставила меня в комнате для сломанных людей, в комнате под номером четыре.

Мальчик задумывается:

– Не знаю…

– Твоя мама не приходила?

– Нет. Но мы в деревне живём, автобус только раз в день к нам ходит…

Я сочувственно поджимаю губы. Бедный, бедный мальчик. Он даже не понял, что происходит, пока я ему об этом не намекнул. Мальчик хмурится, не хочет верить. Может, и правда всё не так, как я себе представляю? Оглядываю комнату:

– Интересно, а как могли оставить этих двух женщин с малышами?

Мальчик отвлекается от своих дум и вздыхает:

– Обыкновенно. Мой папа же нас с мамой оставил. И этих, наверное, тоже.

Последняя надежда тает, как кусочек льда на горячей батарее. Теперь точно всё. Мы молча собираем посуду в стопку на столе и отходим к окну. По краю больничного парка проходит дорога. Медленно едет рейсовый автобус, точно такой же, как около моего бывшего дома. Можно закрыть глаза и представить себя в салоне, пахнущем сладковатым газом и человеческим потом, под тёплым светом желтых плафонов, услышать размеренный звон двигателя на холостых оборотах.

Автобус заворачивает за угол нашего здания и исчезает. За дорогой остаются несколько многоэтажек, расцвеченные мозаикой освещенных окон. Там живут люди, которых ещё не бросили. А, может, и не бросят никогда.

– Отбо-о-ой! – открывается и закрывается дверь.

Я вопросительно смотрю на мальчика.

– Надо ложиться.

Мы разбредаемся по разным углам, к своим кроватям. Кто-то гасит свет. Ближайшая ко мне женщина прижимает своего ребёнка к груди. Слышится сочное чавканье и сопение. Я накрываюсь с головой. Живот совсем не болит, но где-то внутри меня наваливается пустота и одиночество.

Негромко хныкает, а потом начинает капризничать малыш. Сквозь щель в одеяле я вижу, как женщина подхватывает его на руки и начинает покачивать, напевая:

– Баю-баюшки-баю, не ложися на краю…

Твёрдый комок подкатывает к горлу. Я сжимаю кулаки, ведь я только что пообещал себе быть сильным и не плакать по пустякам, как в прошлой моей жизни.

– Придёт серенький волчок и укусит за бочок…

Мама пела совсем иначе, красивее и мягче, но знакомые слова всё равно кидают меня в пучину воспоминаний.

– Унесёт под кустик и домой не пустит…

Подушка под щекой стремительно мокреет, я шмыгаю носом, еле сдерживая рыдания.

– Ах, как плохо в лесу жить…

– Меня бросили! – кричу я со всей силы сквозь влажную вату, выталкивая наружу страх и душевную боль. – Меня бро-о-о-сили!..

Игорь Куликов бил меня по всем параметрам.

Во-первых, его отец был майором милиции и дома у них был настоящий пистолет. Однажды в выходные, когда майор Куликов спал после суток, мы с Игорем вытащили потёртый «Макаров» из кобуры, висящей на спинке стула, и убежали играть с ним в детскую. Вернуть незаметно мы его не успели, поэтому на следующий день Игорь пришёл в группу прихрамывая, и за обедом ел, ерзая на стуле.

В-вторых, дядя Игоря работал токарем и приносил племяннику всякие интересные штуки: сточенные резцы и бракованные заготовки. Железки сурово блестели, пахли машинным маслом и увесисто звякали, когда их перебирали.

В-третьих, в семье Игоря был автомобиль – ярко-зелёный «Москвич» производства автозавода имени Ленинского комсомола. Со строгими квадратными фарами и проволочной оплеткой руля. Большую часть времени он тосковал в гаражном кооперативе за городом, но иногда Куликов-старший выезжал на нём на рыбалку или вывозил семью на природу.

Мой отец работал бухгалтером в научном институте, был лысоват, полноват, очкаст и до тошноты обычен. Мать работала там же, инженером-конструктором. Стандартная квартира, стандартная мебель. Выделялся только огромный шкаф с книгами, занимавший целую стену в гостиной. Там, за стеклом, ровными рядами стояли русские классики, серия «Мир приключений» и другие подписные издания.