И, не отходя от кассы далеко, хочу я вам другую историю поведать, также о спасенном нами существе, - на сей раз о котенке. С Рыжиком было, конечно, не так плохо, как с молоденькой той курочкой, которых, слабеньких цыплят, случается, очень часто собственная мать же и заклевывает, чтобы количество голодных ртов подсократить и так спасти которых посильнее. С котиком ситуация была получше, в том смысле, что близкая смерть ему никак не грозила, но кое в чем даже хуже, в том смысле, что был он совсем каким-то даже хилым и больным. Потом каналья эта так отъелась, что чуть ли не до самой Акулининой кончины дожила (и тоже от собак издохла), но на момент рассказа это был просто еще один слабенький котенок, уже двухмесячный, то есть самый опасный срок переживший и отстоявший, таким образом, у природы свое право на существование.
С тех пор как Григорий, женившись, от Акулины съехал и корову нашу довелось продать, мы молоко у знакомой семьи покупали, у женщины, которую звали все по фамилии просто Козлихой. Молоко, правда, было у нее отнюдь не козьим, хотя случалось порой и такое пить (мне сырое козье, помниться, не нравилось жутко запахом), а каким нам нужно - стало быть, коровьим.
Путь к ее дому занимал у нас порядка пятнадцати минут, жила Козлиха не слишком близко (молоко можно было и поближе достать), но родные сошлись с ней ценой, да и знали ее доброй женщиной, которая никогда не обманет. Наши семьи дружили с давних пор куда больше, чем, скажем, с ближайшими соседями. Обычно мать или бабушка ходили к ней одни, изредка меня с собой брали. И вот, как-то раз, незадолго после моего в село приезда, был один такой случай, - я маялся без дела, шалил во дворе, и мать моя предложила мне с ней за молоком сходить. У Козлихи же недавно кошка разродилась, и она искала куда бы котят пристроить, вот одно из тех котят нашим Рыжиком впоследствии и стало. Мать моя, как выяснилось, меня с тем соображением и вела в том числе, чтобы я выбрал одного из них. Уж не знаю, говорила ли она заранее с самой моей прабабкой об этом, но Акулина по нашему возвращению была очень даже не против котенка того приютить. Я же выбрал, недолго думая, на вид самого бойкого среди них, да и хотелось мне почему-то именно что рыжего, а он один такой был из помета. Мать моя сразу приметила, что котик тот немного запаршивел (лучших котят к тому моменту уже разобрали). Были у него глаза закисшие и сам он был худой заметно, видать плохо кормили, но живой и активный. Мать моя, специально чтобы прихватить с собой домой котенка, для этой цели холщовой мешок принесла, от меня этот факт утаив, чтобы было для меня сюрпризом. Сюрпризу этому я, ясное дело, обрадовался, потому как мать у нас в городе, на квартире, живность содержать не позволяла, налагая строжайшее вето, а это был, хоть и сельский, но зато мой собственный кот.
О, как сильно я тогда ошибался, пускай и мысленно, но клеймя того кота своим! Котов вообще клеймить нельзя, тем более таких. Впрочем, первое время, возможно, так оно и было, пока он не подрос и не начал сбегать со двора, пропадая тогда бывало по несколько дней, а то и на целую неделю куда-то исчезая. В одну из таких отлучек его собаки и порвали, но это было, правда, уже после. Я на тот момент в село ездить перестал и кот мне тот практически обезразличел, как некое удаленное и уже отжившее себя воспоминание из далекого прошлого. "Ну, кот и кот... Был, да сплыл! У людей регулярно такое происходит...", - в подобном ключе я рассуждал то время. Несколько бесчувственно, не правда ли? Подросток, что с него взять... Хотя встречаются разные.
Я в подростковом возрасте сделался именно таким, - внешне безразличным, сухим, мне все опостылело, все опротивело, хотя я ничего еще даже из того всего, из мира вокруг, не понял и не осознал толком. Но глубоко внутри, под толстой скорлупой моей, сродни иным ореховым, которые и не расколешь даже без специального прибора и даже с ним поддается с трудом, - скорлупой, сделанной из нарочитой грубости, пряталась в тайне от меня самого довольно-таки чувственная и ранимая натура. Только периодами, когда мое неприятие мира и его жестокости, накопившись, доходили до предела, все затаенные эмоции мои, гнев мой и обида вырывались из меня, как гной из прорванного нарыва, и изливались обилием ругательств и дурных поступков на родных. В бытность свою подростком я, признаюсь честно, редко когда плакал не о себе, и как получается теперь, повзрослев, не могу даже себя тогдашнего считать за полноценного человека, по крайней мере, в вопросе чувств моих и моего к людям отношения я был, и это несомненно, самым настоящим эгоистом. Глубинный эгоизм этот мой, по правде сказать, и сейчас имеет свои проявления, когда наступают плохие времена, а терпеть и молча сносить тяготы бытия становиться совсем невмоготу. Я, таким образом, в общем и целом по жизни никак не могу считаться сильным или даже попросту хорошим человеком, каким стремлюсь быть или казаться, что для окружающих подчас одно и тоже, пока они не чувствуют фальшь. Я эту фальшь свою, однако, редко допускаю, причем в основном когда сам того захочу. Но, думаю, у многих так. Уже гораздо позже, в моменты, преисполненные сентиментальности, как, например, текущий момент, когда я, пытаясь припомнить свое золотое прошлое в мельчайших подробностях, походя расчесываю старые раны, а теребя их, извлекаю на свет то, что, смею надеяться, найдет в конечном итоге своего читателя, я начал позволять себе испустить иногда скупую мужскую слезу о старых добрых временах. (И такой подход, надо отметить, идет труду на пользу, как и мне в общем-то, позволяет реализовать эмоции самым что ни на есть благим, продуктивным образом.) В числе тех сентиментальных историй, в частности, и эта, о коте.
Он был, что называется, уличный кот во всех возможных проявлениях этого статуса. У отца моего в свое время тоже приключился подобный случай. Он к себе домой еще в бытность свою студентом притащил Тишку, кота изначально уличного, а ставшего домашним, и много лет еще прожившего в итоге (почти двадцать с лишком). Тишка, правда, большую часть жизни был котом городским, обитал на квартире, а мой Рыжик - сельским, бродил где ни пристало, - вот и прожил меньше, сгинув в поздней зрелости, в возрасте лет двенадцати - и то хороший результат. Отец рассказывал, помниться, что пока тащил Тишку домой за пазухой, маленьким таким еще котеночком, тот ему все ребра исцарапал, отчаянно кричал и на волю рвался. У нас с мамой в тот раз, к счастью, был с собой мешок, который мать взяла не только для переноса, но и для того, чтобы кот дорогу обратно не знал и сбегать, стало быть, не удумал. Как выяснилось, однако, брали мы мешок еще и для того, чтобы шкуры собственные, бренные, от кошачьей ярости уберечь, очень уж Рыжик наш оказался на поверку злым на нрав да буйным. Очутившись в кромешной тьме, он стал когтями драть и плакать так, что коготки эти его, махонькие еще, но уже востренькие, то и дело прокалывали материю, выглядывая из мешка то тут, то там. С Тишкой в ярости он, может быть, и не посоперничал бы (там, судя по другим рассказам отца, совсем уж пушистый дьявол был первое время), но себе за пазуху я бы его точно ложить не стал. Впрочем, личностные качества Рыжика были видны уже на момент моего выбора. Тихий и смирный кот мне был тогда не нужен, а нужен был именно такой - чтоб хулиган и разбойник, дебошир по духу, как и я сам, быть может, а то и того хуже. Мне представляется, что коты с другими наклонностями в полудиких деревенских условиях долго не живут. Впрочем, немного осторожности любому коту не помешает. И кто его знает, был бы Рыжик поспокойнее, не шлялся бы где ни попадя, - глядишь, и дольше бы прожил?
