Бывало, голова после смерти пернатой продолжала крепиться за тело в большей или меньшей степени, в таком случае ее следовало дорезать. Обезглавленную тушку пернатой ложили в ведро шеей вниз, чтобы кровь стекла, а после погружали в кипяток, затем ощипывали, осмаливали и потрошили. Моя мать предпочитала в деле подготовки тела к запечению в духовке не участвовать, отличаясь крайней брезгливостью. На этапе же готовки принимала в ней активное участие. Домашнюю птицу на банку не садили, мариновали и запекали так.
Хатуча
У Акулины был двоюродный брат Петро, служивый. Из армии привез он в Степные Хутора невесту Катерину, ее-то и прозвали Хатучей по прежнему месту жительства - селу Хатучи. Ее я узнал уже старой вдовой, по-своему трагической была судьба этой женщины. Два сына ее служили в Афганистане, обратно вернулись оба, но со своими издержками, война их поменяла. Сама Катерина, дожив в Степных Хуторах до преклонных лет, так и осталась среди людей Хатучей, то есть не своей. Нет, ее принимали, когда напрашивалась, но сами звали редко. В том еще и ее была вина во многом, так как ходила она в вечно грязных одеждах, не слишком заботилась о внешности, не умела себя подать. К нам ходила не как к семье, а как к с старым знакомым. Сколько раз я ее встречал, столько одежды на ней были черными или темными, - она словно застыла в вечном трауре. Придет такая ночью - испугаешься, подумаешь о смерти. Только что косу с собой не носила, а так вылитая копия костлявой.
Глаза - воловьи, как у гоголевского черта, череп обтянут кожей, улыбка широченная во все зубы, которые у нее на тот момент еще оставались. Лицо ее напоминало старое, сморщенное яблоко. Оно когда-то висело на ветке между другими плодами, а когда созрело - человек сорвал его и унес, да только выпало оно из его кармана по дороге и затерялось где-то среди травы. Солнце испекло его, муравьи проточили ходы, осень обернула листьями, - вот вам и Хатуча. Солнце - это годы на чужбине, муравьиные ходы - морщины на лице, осенние листья - траурный наряд. Полжизни проходила она во вдовьих одеяньях, справляя траур по своему мужу. Иные вдовы находят себе новых, но Хатуча была из вечных вдов, которым по жизни один муж светит, а если уж помрет, тогда они до самой своей смерти сами по себе. Прискорбно, но так оно и вышло. Теперь ни Акулины, ни Хатучи уж нет, хата наша и двор опустели, но я Хатучу все равно помню, очень уж ярок ее образ у меня в памяти, тогда как при жизни я видел ее тусклой, выцветшей, незаметной, одинокой женщиной, - такие вот метаморфозы порой с нами, с людьми, случаются.
Матушка стращала меня ею в детстве, оттого, должно быть, и воспоминания так свежи теперь. В ее историях Хатуча представала этакой букой, ворующей детей, как цыгане, ведьмы или компрачикосы. Занятно, ведь потому-то мама и пугала меня ею, что я вовсе не был Ивасиком Коржовым, непослушным был ребенком я, непокладистым. К счастью, рядом со мною и клады никто не искал на Ивана Купала. Я, хоть и был пятилеткой мальчиком премилым, поравняться с Эсмеральдой не мог в красоте. И происхождением не вышел, чтобы сыном пэра слыть, как Гуинплен. Вот и получается порою, что отсутствие иных достоинств, - само по себе иногда то еще достоинство.
По дороге к пруду
Отсутствие речки в деревни - вот что печалило меня в детстве больше всего. У других детей речки в селах были, а у меня нет, - непорядок! Неподалеку от нашего дома вырыли и наполнили несколько прудов, в них дети купались и рыбачили, местные разводили в них рыбу. Мне же купаться в них запрещалось, я мог только смотреть издалека на воду, да и то, когда отец решался-таки со мною пойти, наконец, погулять за поля. Видите ли, эти поля, ошибочно казавшиеся мне в детстве безграничными, отмежевывали Степные Хутора от другого населенного пункта - села Большевик. Выходить на них сам, за границу деревни, я не решался, так как на полях жил один из драконов, казавшихся мне в детские годы непреодолимым препятствием, - как внимательный читатель, должно быть, уже догадался, - это было то самое злополучное здание с ядохимикатами.
Драконами я называю теперь все вещи, так или иначе связанные с риском, которыми занимались другие мальчишки - то есть схлестывались с огнедышащими чудовищами в рукопашной схватке, будучи бесстрашными рыцарями. Я в детстве парнем был трусливым и слабохарактерным, но со своими представлениями о чести. Понятия о ней, конечно, были насаждены мне дедом, - не отцом, который и сам был тот еще хорек. Дед, в частности, учил меня никогда не бить ногами лежачих, однако я был слишком трусом, чтобы вообще ввязываться в драку (и все же ввязывался, когда не имел другого выбора, но лежачим обычно били меня), к тому же чаще всего я не имел чего отстаивать, хотя, как помниться мне, причина для драки во дворе всегда находилась у других парней.
Это петушиное ребячество, привет из первобытного прошлого, - залог правильного и естественного возмужания! Знали бы вы, как сильно я комплексовал из-за собственной натуры, видя удаль иных одногодок, становившихся впоследствии знатными кутилами и повесами. Хулиганы пользовались не меньшей славой. Слухи об их подвигах и похождениях разносились по просторам родного города щебетом дам их сердца (отнюдь не целомудренных дев, таких спасают не от лап дракона, но от серости быта), я же тем временем все больше отдалялся от сверстников и запирался в своей ракушке, не желая играть роль вторичного на всех праздниках человека. Как следствие этого, уже в подростковом возрасте, в средней школе, я прослыл среди своих чудаком, если не сказать хуже, - дурачком. И знаете, было тогда во мне что-то от подростка Достоевского, от печально известного Аркадия Макаровича Долгорукого. Правда, Аркадий, в виду благородного духа эпохи, специфики личности и воспитания, подростком остался и в свои двадцать, я же обладал некоторыми характерными ему чертами вплоть до первых курсов университета, во время прохождения которых окончательно лишился большинства своих детских иллюзий.
Однако мы удалились от темы, вернемся же теперь к прудам, хотя, казалось бы, что есть двор, если не пруд со своим разнообразным наполнением, и что есть школа, если не общий аквариум зоомагазина? Впрочем, куда больше, чем водоемы непосредственно, меня в тех моих с отцом путешествиях привлекал сам путь туда, обычно полный приключений и невиданных зрелищ.
Дорога вилась между златых кудрей полей этаким пробором, змейкой, и когда ветер дул, расчесывая гребнем злаки, шевелюра культуры шумела, как деревья кронами, а из своих нор показывали тогда острые мордочки, чтобы разведать обстановку, пугающиеся малейшего шороха полевые мыши. По обочинам дорога обычно имела рытвины от колес тяжелых машин: грузовиков, тракторов и комбайнов. В тех рытвинах, покоящихся в тени, отбрасываемой лесом колосков, лужи после каждого дождя могли сохнуть неделями. На поверхности их плавали жабы, а на дне лежали червяки. Нередко расплющенные тела повернувших не туда червяков обнаруживались рядом, покрытые корочкой песка, иссушенные солнцем и растрескавшиеся. Эти несчастные путешественники, в кои-то веки выбравшиеся из безопасных яслей почвы в большой и опасный мир, погибали под колесами велосипеда или автомобиля, бальзамируясь грязью и превращаясь в раздавленных мумий. Иногда встречались на дороге гусеницы, обычно поедаемые или утаскиваемые муравьями в свое логово. Нередко тем работягам везло найти уже мертвую или на последнем издыхании одинокую кобылку саранчи, и тогда ее постигала та же участь.