Внешностью бабушка моя, Катерина, в отличии от брата своего, Григория, удалась в отца, на Акулину же была похожа разве что прищуром глаз, манерой смотреть, да и то в более поздние годы. Внешнее сходство бабушки с ее матерью гораздо лучше прослеживается на фотоснимках, запечатлевших Катерину в юности, в старости она еще больше уподобилась отцу.
Фотография моего прадеда всегда висела в рамочке на задней стене дома, над печкой, должно быть, и теперь, когда дом и участок принадлежат Григорию, она висит там, на своем месте. Прадеда звали Семеном, он родился в 1919 году, окончил семилетку и выучился на счетовода. Участвовал во Второй мировой. Уйдя на войну, попал в плен, из которого был освобожден войсками вступивших в войну союзников. Домой вернулся в 1947 году, примерно тогда же и взял Акулину в жены. По фотографии это был видный мужчина с волевым подбородком, простыми и открытыми чертами лица, в меру красивый, в меру мужественный. Вернувшись домой, работал на разных работах, в частности, помощником бухгалтера. Здоровье Семена было подорвано пленом и после войны прожил он не очень долго, но жил хорошо и памятно - умел очень красиво петь, любил компанию и был ее душой. Катерине - старшей среди детей - исполнилось на момент его смерти восемнадцать лет, Григорию, младшему, было пять. Семен умер в 1965 году в возрасте 47 лет.
Почти всю свою вековую жизнь Акулина крепко стояла на ногах. Родилась она в 1922 году. Начало одно для всех людей - она ползала на четвереньках, затем ходила на своих двоих, потом, когда две колонны были уже не в состоянии удерживать вес сводов ее храма, она приобрела третью, а после обзавелась еще тремя, таким образом, доведя количество ног-колонн до шести, - куда деваться сфинксу с его загадками? Богиней плодородия представлялась она мне пятилетнему. Не человеком, но духом, обитающим в деревне. Хранительницей очага, настолько древней, что только у очага - печи - она и способна была существовать теперь, а вдали от него для нее была только погибель.
При мне она редко говорила о прошлом, куда чаще обращая внимание в разговорах на настоящее и будущее, на меня, на маленьких детей, тоже родственных ей, моих двоюродных сестер и братьев, которых, как следствие их территориальной близости, Акулина видела куда чаще моего. До войны она была трактористкой, после нее трудилась на полевых работах, ну а где же еще быть богине плодородия, если не на полях, среди урожая? Акулина никогда не отличалась внешней красотой, но смогла чем-то привлечь Семена. Он, по всей вероятности, обладал редким для мужчин даром видеть глубже оболочки. Увидел ее внутреннее, - увидел жизнь, бурлящую в ней, благодатную почву, и полюбил этот свет, исходивший от нее, тем более что самому Семену не довелось жить на свете долго. Война отняла его у нее, Акулина же подарила Семену сына и дочерей, взрастила их и отпустила в мир.
Я помню ее уже древней старухой. Ее лицо, бывшее в молодости белым тестом замесили тяжелые годы голода, войны и лишений. Тесто взошло в материнстве, в заботе о детях, а впоследствии и в тяжелом бремени вдовы, бесконечных работах, труду на полях. Тесто выпекло время, печь которого, как известно, самая горячая. К моменту моего рождения она была уже испечена, превратившись в паску (он же кулич по-русски), и лишь черствела в ожидании, пока господь Бог, в которого Акулина верила, не приберет ее к рукам. Ее седые волосы, чаще всего собранные в узел и покрытые платком, были белой глазурью, а сухое, морщинистое лицо - хлебом. Маленькие ее глаза лучились потусторонним светом, как угли той печи, на которой она лежала. Чистой была душа, верно, за то и прожила так долго. Иной раз встречаются люди-кремень, которые, переживая наяву даже самые худшие из кошмаров, живут вопреки всему этому горю. Стволы таких людей крепки, их не гнут и сильнейшие бури, от страшных порывов ветра которых более слабые люди ломаются пополам и гибнут. Акулина принадлежала именно к этой, к сожалению, вымирающей на сегодня породе людей.
Когда она смеялась, обычно над какой-нибудь моей глупой детской выходкой, или видя нечто, радующее ее, будто птичьи следы на снегу - гусиные лапки, морщины, щедро рассыпанные на ее белом лице, как изюм в сдобной булке, - лице, лишь немного потемневшем за прожитые годы, но не от качества муки, из которой тесто ее было замешено, а от времени, прижимались друг к другу плотнее. Борозды те во множестве своем и совокупности образовывали своими пересечениями словно дорожную карту какого-нибудь густо населенного города, старой столицы, вроде Парижа, Лондона, Вены, Киева. И непременно некоего исторически древнего и запутанного ее района, к примеру, киевского Подола. Старушка смеялась чисто-звонко, с простодушной деревенской искренностью, которой так не хватает нам, искушенным в хитрости, по ошибке столь часто принимаемой за ум, жителям города.
О, Акулина была женщиной прагматичной, что не мешало ей быть в тоже время в большинстве своем и честной. Однако, думаю, и врать ей приходилось на долгом и тяжелом жизненном пути немало. Ложь свойственна всем нам, людям, знаете ли, а уж тем более в минуту опасности и нужды, которых на ее долю и вообще - долю представителей ее поколения - пришлось с излишком. И все-таки за годы, в которые, могу с уверенностью утверждать, что хотя бы и отчасти, но познал ее личность, я составил об Акулине свое мнение. Частично детское, конечно, оно же, как известно, и самое строгое, как о честнейшем человеке из всех, кого когда-либо встречал за свою жизнь. И спустя годы после Акулининой смерти я ни разу не усомнился и на миг в этом своем предположении на ее счет.
Бабушка моя - женщина, не менее честная, унаследовала от матери простоту, а вот уже моя мать в свою очередь, урожденная жительница города, в деле воспитания меня не гнушалась и подсластить горькую пилюлю ложью. Но на то она и мать, в конце концов: материнская доля - самая тяжелая - и в любое время полна испытаний, а плацебо все-таки лекарство, если дитя капризничает и не желает есть. В деревне подобное со мной случалось редко, я активничал и есть хотел все время, а кормили в основном простой, но вкусной пищей. Это к лучшему, ведь даже не знаю теперь, как бы я себе простил подобные выходки и капризы, повзрослев. Уже тогда мне было стыдно и совестно не доесть до последней капли суп перед Акулиной, пережившей голод 1932-1933 годов. В те года, верно, и крахмал от разложившейся картошки казался манной небесной. Пройдя такую суровую школу выживания, Акулина за трапезой съедала все до последней крошки, а маленький я старался ей в этом подражать.
Позавтракав, я непременно, даже зная уже, что на улице идет дождь, отправлялся на веранду и открывал входную дверь. Меня за это, случалось, ругали, но тщетно. Иногда я выглядывал таким образом мать, иногда просто смотрел, как на шифере козырька крыши наливаются и затем срываются вниз капли, словно спелые груши с ветки дерева, перезрелые сахарной сладости плоды. Дождь в деревне и правда был сладким, по сравнению с теми дождями, что льют теперь вблизи высоких труб на территориях промышленных регионов, где смог такой, что и звезд в небе по ночам не видно. Задумывались ли вы, горожане, когда в последний раз видели их, обратив взор к ночному небу? Будто ведьмы, пролетая на шабаш, своровали звезды в свои рукава!.. Хорошо, что черта с ними не было! А то, глядишь, и месяца бы лишились!..
