Насмотревшись на Рыжика, погоревав за него и с детской беззаботностью отпустив печальное зрелище спустя не более, чем минуту после того, как его увидел, я выхожу на кухню через двустворчатую дверь, которые по моим тогдашним представлениям бывают только во дворцах, и вижу отнюдь не Лувр, но любимую хату. Под ногами у меня не ковровые дорожки из королевского бархата, но старые и рваные ковры, с въевшейся в них многослойной грязью, так что и не отстираешь даже, как ни трудись.
Уже при приближении к двери, еще на подступах к ней, сквозь щель между ее створками, почти никогда не стиснутыми плотно, как клюв малиновки, губы молодой девушки, уставшие сдерживать ее щебет, из кухни доносится голос плиты.
Деревенская кухня - не то же, что и городская - та же в свою очередь, даже обставленная с наибольшей роскошью и шиком, уступает кухням лучших ресторанов мира. По аналогии с инструментами пианиста, деревенская кухня - это кабацкое пианино из Кентукки или любого другого из истинно-южных штатов, послуживших музой творчеству Уильяма Фолкнера. Глухое, расстроенное и дребезжащее, однако исправно удовлетворяющее потребности простого рабочего люда, оно не для Шопена или Листа, но исполняет основную свою задачу, непритязательному человеку позволяя набить прожорливое брюхо вдоволь, забросить ведро угля в топку локомотива. Кухня городская - это намеренное упрощение повара, компромисс между простотой низкого и изысканностью высокого, - это импрессионизм в музыке, Равель, Дебюсси, "меблированная музыка" Сати, чистое впечатление и минимально необходимое обличение его в форму, настолько воздушное, что, если на миг отвлечешься, то того и гляди, - тут же утратишь его нить, но c'est la vie - такова жизнь! Кухня ресторанная - это лоск столичных салонов, уже не Вена, но Париж, это XIX век, музыка канувшей в Лету эпохи концертного пианизма, - это фортепиано и зачастую поверхностная, но столь впечатляющая техникой виртуозная импровизация, сложности там, где можно обойтись просто, устанавливающие высокую планку мастерства для всех дерзающих.
Любая кухня - это орган к тому же, большее или меньшее число его труб и, как итог, множество функций, из которых за одну готовку пригождается хорошо если четверть. Каждая труба - это инструмент: сковорода, плошка, кастрюля. Их трезвон в наш прагматичный двадцать первый век (латиницы не заслуживающий), в котором в людях с таким трудом отыскивается хотя бы лучик - проблеск истинного, неискаженного временем или традицией вероисповедания христового света, и даже за тем лучиком зачастую скрывается вовсе не то, что кажется на первый взгляд, равнозначен перезвону церковных колоколов, обозначающих утреню, обедню и вечерню. Завтрак, обед и ужин - это обряды, в которых заключена религия нового времени. Увы, одним лишь духом святым теперь не накормишься, а было ведь время...
Прежде чем сесть за стол, я мою руки в умывальнике, словно сошедшем со страниц детской сказки о Мойдодыре. Централизованного водоснабжения в деревне нет и запасы воды в умывальнике регулярно пополняются водой из колодца. Управившись с утренней гигиеной, я сажусь за стол и набиваю живот под ласковым взором бабушки или требующим поспешить взглядом матери. Сугубо технически готовят они примерно с одинаковым мастерством, однако у каждой есть блюда, которые даются ей особенно хорошо. Мать моя - королева отбивных, бабушка - мастерица по части жаренной картошки и котлет. Вы скажете, что для того, чтобы приготовить такое, много мастерства не требуется? Я соглашусь, по части исполнения все так, однако есть в готовке еще что-то, помимо чисто механических движений рук, состояния приборов и качества ингредиентов. К примеру, полувековой бабушкин опыт ложится на ее еду почище нагара сковородки, один ее вид придает блюдам сытности и богатства вкуса. У матери как хозяйки есть свои преимущества, она - представительница деревенской кухни, перебравшейся в город, приобретя в позолоте, но по сути своей так и оставшейся деревенской. Мать куда более аккуратна и щепетильна, как в подборе ингредиентов, так и в своем поведении во время готовки. И мать и бабушка куда чаще действуют интуитивно, нежели с расчетом, здесь вам не ресторанная математика, но наглазное шаманство, своего рода кулинарная магия. Деревенская кухня много более христианская, нежели городская или ресторанная, она же профессиональная кухня, - кумиров здесь нет, а еда не фетиш, но пища; голод - не спрос, но потребность.
"Когда я ем - я глух и нем!" - любил мне повторять дед Валентин, проходив полжизни глухим на одно ухо. В молодости он побывал механиком на войне в Сирии, чинил там вертолеты и однажды, по его же собственному рассказу, потерпел крушение на одном таком, домой вернувшись контуженным и с другими пагубными для здоровья последствиями. К счастью, нравоучение это на глаза не распространяется и я, поглощая пищу, не забывал также смотреть по сторонам. Что более верно - не мог не смотреть, привыкши есть дома с телевизором, без него мне было скучно. Так как сидел я на лавке и окна, выходящие во двор, были, таким образом, за моей спиной, кругозор мне открывался скудный. Впрочем, в дождливые дни, как описываемый теперь мной, когда весь животный мир прятался под настил и по норам, увидеть во дворе можно было разве что серые ворота, перекрывающие дорогу к огороду, внешний погреб, к которому они прилегали одним концом, зеленую траву - щетину, никогда не знавшую бритвенного станка газонокосилки, - и не менее зеленый, но немного более темный расцветкой второй этаж сарая (первый этаж был из белого кирпича с красными дверьми), все вышеперечисленное под пасмурным серым небом, - не больно-то и мудреный пейзаж, не так ли?
Я, сидя на своем месте, мог наблюдать бабушку Катерину, обычно в середине моего завтрака как раз заканчивавшую процесс приготовления пищи (если жребий готовить выпал ей) и садившуюся за стол есть по давней традиции, корни которой забыты, из всей семьи последней. Мог увидеть Акулину, неразлучную со своей печкой старушку. Она или лежала на ней, или вооружившись ходунками, с которыми также была неразлучна, медленно, но верно подбиралась к столу, не большому общему, а маленькому при плите; за него садилась и тоже, как мы, ела. Также я мог увидеть мать, когда та заканчивала свои дела по хозяйству, входила и присоединялась к нам. Обычно, если она отсутствовала при общем сборе, значит, была чем-то занята.
Сам я был, как уже писалось выше, похож на маму в детстве, уж надеюсь, что останусь похожим на нее и во весь остаток жизни. Помимо носа, мне передались ее глаза, причем и цветом и формой. Сердцеобразная лобная выпуклость черепа - утес, присущий и матери и нам, ее детям, но слабо выраженный у меня (заметный, когда я складываю брови домиком) и сильно выраженный у сестры. У матери и Виктории посередине лба имеется мысик: волосяной покров немного выдается в верхней трети черепа, врезаясь как часть суши в океан кожи. Он-то и придает лбу форму сердца. Из черт, присущих только маме мне следует еще отметить ее волосы, кудрявые и непокорные, строптивые, как и она сама по характеру, растущие ангельским ореолом вокруг головы. Если кто и напоминает ангела больше чем маленький я, то это она в младенчестве и в раннем детстве. Волосы ее от рождения светлые в подростковом возрасте потемнели, став черными в молодости, - черными, но не цвета вороного крыла, немного все же его посветлее. Позднее она начала их красить хной, от чего порыжела, и чем больше мама с годами седела, тем более рыжими и даже золотыми ее волосы становились при регулярной покраске этим красителем.
