Сегодня во второй половине дня я отправилась навестить мою подругу Майрон в ее новый дом. Она держала малыша так бережно, словно он был хрупкой игрушкой. «Я только сейчас поняла, – сказала она. – Однажды ты позвонишь и скажешь, что беременна!» Майрон добавила, что я кажусь очень фертильной – став матерью, она будто открыла в себе экстрасенсорные способности и теперь могла измерять плодовитость оказавшихся рядом женщин.

Майрон сказала, что, увидев в первый раз сына, подумала: «Господи, я ведь от этого почти отказалась!» Она не всегда хотела ребенка – сомнения не покидали ее практически до момента, когда он появился на свет. В некотором смысле Майрон отозвалась на вызов, брошенный ей мужем: ну же, смелее, решайся!

Узнав, что мы с Майлзом все еще вместе, она вспыхнула, как солнечный луч. «Мужчины все одинаковы: если не бьет, не играет на деньги, не пьет и не изменяет – проблемы, что есть у тебя с Майлзом, будут и с любым другим». Сказав это, Майрон объяснила, что они с мужем недавно решили не разводиться.

«Интересно, – заметила я, – что вы приняли это решение отдельно от решения пожениться».

«Так и есть, – согласилась она. – Теперь мы ссоримся только из-за денег. На мелочи уже не отвлекаемся».

Майрон всей душой хотела, чтобы и я остепенилась и нарожала детей. Она даже призналась, что желает подругам именно этого – чтобы они последовали ее примеру. Я согласилась, что да, это похоже на приключение, и к тому же приятно слышать, когда говорят, что у тебя это хорошо получится.

Интересно, знает ли какая-то частичка меня, рожу ли я ребенка? «Отхожу свой срок», как выразилась Майрон. Выйду ли я замуж за Майлза, пообещаю не разводиться с ним и уже никогда не испытаю передовой жизни? Когда я упомянула, что хотела бы этого, Майрон набросилась на меня с упреками: «Ты превращаешь все в какой-то интеллектуальный пазл. Все не так. Жизнь не такая. Нет никакой авангардной жизни».

Выйдя из ее дома, я столкнулась с нашей бывшей преподавательницей. Именно на ее курсе классической литературы мы с Майрон и познакомились. Она поднималась по лестнице – пришла с визитом, чтобы посмотреть малыша, и мы остановились перекинуться парой слов. Я поделилась впечатлениями и рассказала о пожеланиях Майрон. «Пожалуйста, не заводите детей», – сказала профессор, чьей дочери уже исполнилось тридцать пять. Я поняла, что она пытается предостеречь меня от обыденности и боли. «Но разве благодаря дочери вы не получили величайший в жизни опыт?» – спросила я. Она немного помолчала, а потом согласилась со мной.

Что же делать с такими опасными и прекрасными сиренами вроде Майрон, в чьих песнях, пусть и бесконечно сладких, печали все же больше, чем сладости? Сам термин «песнь сирены» подразумевает призыв, сопротивляться которому трудно, но который, если на него отозваться, приведет отозвавшегося к трагическому концу. Песнь сирен сильнее воздействует в полдень, в безветренную тишь, когда погружает душу и тело в фатальную летаргию.

Заслышав зов, сопротивляйся ему, как монахи сопротивляются соблазну возлечь с женщиной, – какие бы наслаждения ни сулила уступка. Пой собственные песни, и пусть они звучат прекраснее, чем голоса искусительниц-матерей. Пой красиво, потому что чарующая красота их музыки и песен заставит тебя забыть родной край.

Вчера мы с Майлзом долго разговаривали о женщинах-художницах, у которых есть дети. Он доказывал, что в рассказах о родительских радостях много вымысла и что на самом деле быть родителем – это как вспахивать поле. Почему люди, у которых есть своя работа, должны еще и вспахивать поле? Почему все что-то должны? Майлз говорил, что материнство отнимает кучу времени и требует от многого отказаться, потому что это особенная и очень тяжелая работа, выполнить которую может только мать. «Разве искусство не что-то похожее?» – спросил он. Если экзистенциальное удовлетворение можно получать от отцовства или материнства, станешь ли ты заниматься искусством? Еще Майлз сказал, что можно быть великим художником и посредственным родителем или наоборот, но нельзя быть великим и в том, и в другом, потому что и искусство, и отцовство отнимают все время и внимание. Такие мысли я всегда стараюсь выкинуть из головы. Когда я слышу, как он изрекает что-то в этом духе, мне становится грустно, но я никогда по-настоящему не представляла себя матерью, хотя иногда мне казалось, что я могла бы ею быть. Он говорил, что у нас нет денег, что нам пришлось бы уехать, все поменять. «Мы не созданы для нормальной жизни». В конце Майлз заговорил о том, что в каждой культуре всегда определены места для тех, кто не хочет детей: у духовенства – монахини и священники, а еще ученые и художники. Что касается обета целомудрия, соблюдения которого требует церковь, то, по его мнению, он объясняется тем, что люди, исполняющие тяжкий духовный труд, не должны отвлекаться на детей и что общество, сознавая, какой вклад они вносят, это учитывает. Все утро его слова лежали у меня в груди холодным комом. Почему я должна быть одной из тех, о ком он говорит?

Я рассуждала об отказе от детей как о жертвоприношении, а Майлз сказал: «Но чем жертвуешь ты?» Я слушала его очень внимательно, а потом вспомнила чувство глубокого погружения, которое однажды испытала, когда мы сидели на кухне, чувство, что, оставшись с ним, я уйду в глубины писательства и жизни, в самые темные уголки себя самой и земли.

Наверное, мне нужно быть ему признательной за то, что он не хочет ребенка. В каком-то смысле я должна быть ему благодарной.

Сегодня перед сном мы с Майлзом поспорили из-за денег. Кто за что должен платить и сколько – с этого все и началось. У него долг за юридическую школу, а еще он посылает деньги дочери. У меня никогда не было долгов, потому что на протяжении всей учебы в университете я работала – жутко боюсь оказаться в долгах. Я никогда не вела хозяйство вскладчину с мужчиной, никогда не брала деньги у бойфренда, не поддерживала кого-то финансово и сама не пользовалась ничьей поддержкой. У меня сохранились жуткие воспоминания о родителях, часто ругавшихся из-за денег, и, храня свои деньги отдельно, я старалась избегать подобных споров.

Прошлой ночью мне приснилось, что Майлз порвал со мной в автобусе и тут же, не теряя времени, обнял сидевшую рядом с ним маленькую молоденькую брюнетку скромного вида. Я ужасно расстроилась, потому что сама, своим невыносимым эмоциональным поведением фактически вынудила его уйти. С другой стороны, я ведь тоже хотела порвать с ним, и мне пришлось объяснять, что вот такой, впечатлительной и невыносимой, я стала из-за него, что с другим мужчиной я бы такой не была.

Надеюсь, ревность со временем заглохнет. Майлз сказал, что единственная, как он думает, ценность в этом мире – быть приличным, честным человеком и что он никогда не делал этого: не лгал женщине и не обманывал ее. Вариантов у меня всего два: поверить или усомниться. Первый вариант – поверить – предпочтительнее, потому что… ну какой смысл относиться к его заявлению с подозрением? Сделать себе больно авансом, не дождавшись настоящей боли?

Придется спросить: похожа ли я на тех бледных, чахлых и хрупких писательниц, которые никогда не выходят из дома, не имеют детей и неизменно восхищают меня и пугают?

да

Могу ли я что-то сделать, чтобы не быть такой?

нет

Стыдно ли быть такой?

да

Это эгоистично?

да

Живя разумом, я не так связана с жизненной силой, как другие женщины?

да

Мужской эквивалент этого бесплодие?

нет

Существует ли романтический женский образ, эквивалентный романтическому мужскому образу?

да

Творческая женщина с детьми?

да

Если у меня появятся дети, буду ли я похожа на таких женщин?

нет