Любочка вцепилась в руку врача.

– Спасите! Спасите!

Врач устало стряхивает руку, обращается ко второму:

– Промоем?

– Пульс нитевидный, Костя. Опасно, – отвечает другой.

– Без тебя знаю. Ставь капельницу.

– Как знаешь…

Потянулись шланги, какое-то стекло, колбы из чемоданчика врачебного.

– Две простыни, два таза, быстро, быстро, – командует врач.

Люба в своем вечернем платье мечется по комнате. В дверях – лицо соседки тети Лиды.

…Перед дверью, на которой написано “Реанимация”, сидит на стуле Люба. Всё в том же вечернем платье. Тушь потекла, лицо размазано, глаза в одну точку. Выходит крупная врачиха, садится рядом с Любой.

– Как тебя зовут? – спрашивает.

– Люба, – безучастно отвечает.

– Любочка, жива твоя сестра. Она в очень тяжелом состоянии. Не знаю, сможем ли её вытащить.

– Господи… – шепчет Люба, – что делать-то? Может, принести ей лекарства какие… я всё достану… икру…

– Какая икра, – покачала головой врачиха. – Ей повезло, что она к нам попала. У нас единственное место в Москве, где есть хорошая аппаратура. Ее подключили к аппаратам, они ей кровь гоняют, чистят. Теперь от врачей ничего не зависит. Мы, что могли, сделали, а ты иди домой, жди. Не надо тебе здесь сидеть. Родители уже знают?

– Нет у нас. Матери нет. Отец – алкаш, – всё так же безучастно отвечает Люба.

– Вот ты пойди к отцу, побудь с ним. Всякое бывает. Она молодая, организм… – врачиха запнулась, – организм крепкий…

…Люба выходит из электрички, всё в том же вечернем платье, в босоножках на высоких каблуках, ступает на деревянный настил. Доходит до лестницы, сходит на тропинку, снимает босоножки и, держа их в руках, идет по дороге. Ее обгоняют мотоцикл, тетки с хозяйственными сумками. Она сворачивает с тропинки, идет через помоечный нечистый кустарник, выходит к оврагу, спускается, поднимается вверх и выходит к покосившемуся неряшливому дому в три окна, с разваливающимися хозяйственными постройками. Идет через двор, заросший сорняком, подходит к незакрытой двери, стучит, входит.

– Дед! – кричит Люба. – Дед! Василий Федорович!

Никто не отзывается. Темная внутренность дома. Грязь и бедность. Незаправленная кровать с кучей тряпья, вместо одеяла – тулуп. Бутылки, грязные кастрюли на столе.

Дед появляется из-за Любиной спины. Некрасивый кривой старик с приплюснутым носом.

– Чего орешь? – спрашивает дед.

Люба вздрагивает, пугается.

– Я, вот, приехала, – наклоняет голову Люба. – Здравствуй.

– Ой, радость моя! – кривляется дед. – Внучка приехала! Щас за соседями побегу, праздник гулять будем!

Замолчал дед. Молчит Люба. Долго молчит.

– Ну, чего надо? Говори, чего приехала-то? Чай, не в гости.

– Верка отравилась. Плохо очень, – заплакала Люба.

– Как мать ваша померла, ни разу я вас здесь не видел. Чего теперь-то вдруг прискакала? – сердито выговаривает дед.

– Помоги, – через слезы просит Люба. – Помоги.

– О, помоги! У вас свои помочи! Что я, лекарь, что ли? У вас тама всего полно, пусть и помогают, – всё сердится дед, – я-то при чем?

– Помоги, – всё твердит Люба. – Ты можешь…

– Отравилась! И пусть помирает! Бляди! У-у! Блядская порода! – зло хрипит старик. И тут стало видно, что он нетрезвый.

Сказал и вышел. Помочился возле двери. Люба сидит на стуле перед грязным столом. Дед проковылял через двор к сараюшке, вошел туда, скоро вышел, неся что-то в руках.

Подошел к Любе, сунул ей в руку большой темный клубок.

– Держи! В правой держи, а на левую мотай. От себя. У, дура… Чего смотришь, как овца? Не понимаешь? Нитку держи крепко и тяни. Чтоб не померла… Изо всех сил тяни… Блядская вся ваша порода…

…Люба сидит на том же стуле возле реанимации, все в том же вечернем платье. В руках клубок. Сидит и мотает. Клубок кончился, она его переложила из руки в руку и снова стала мотать, тянуть. Из-за двери выглядывают две медсестры.

– Всё сидит? – спрашивает одна.

– Третьи сутки, – отвечает другая.

– Может, поесть ей принести?

– Я уже предлагала, она только головой мотает. По-моему, она того… – Сестра крутит рукой возле виска.

– Тань, да кто ж двинется, подумай! Девчонки – сироты, и одна-единственная сестра…

– Думать надо, Валя, вот что… Если из-за таких дел травиться, травилки на всех не хватит…

…В психушку! В психушку! Ее посадят в психушку, вот что! Еще недели две подержат и переведут! – кричит Люба.

Серж молчит.

– Ну сделай же что-нибудь, прошу тебя!

Серж молчит. Перебирает пальцами какие-то бумаги, хмурится. И говорит – впервые за все время вдруг пробивается кавказский акцент:

– Люба, дорогая, я заберу ее под расписку. Заберу, да. Но ты сама говоришь, что она молчит, сама не ест, не хочет разговаривать, смотрит в стенку. Я не умею лечить депрессию. И я хорошо знаю, что это такое. Я сам в вашем возрасте всё это проделал. Смотри, вот!

Он закатал рукава рубашки, и Любочка увидела на обеих руках крупные поперечные шрамы.

– Нельзя быть беззащитным, Люба. Поломаетесь, – вздохнул он. – Бедные мои Любочки…

– Лучше бы она его убила, – шепчет Люба.

– Я не знаю, лучше ли это… Но теперь он уже в Лондоне, – ответил Серж.

…Они выходят из такси: Серж, Вера, Люба. Вера коротко острижена, страшно худа. Она совершенно не накрашена и выглядит маленькой девочкой. Входят в мастерскую, садятся за маленький стол. Стол красиво и грамотно накрыт. Какая-то еда в старинной водяной грелке. Возле одного из приборов лежит круглая коробочка.

– Верочка, это тебе подарок, – говорит ей Серж.

– Мне? Зачем? – равнодушно спрашивает Вера.

– Детка, знаешь, будем считать, что это твой новый день рождения. Ты умерла и родилась заново. Ушла и пришла новая. Маленькая и глупая ушла, а новая – умная, взрослая, совсем другая – пришла.

Вера раскрыла коробочку и вынула старинный гранатовый крест.

– Какой красивый! – вздохнула Вера. Положила крест на тарелку.

– Надень, – попросил Серж.

Люба надела на Веру крест.

– Надо бы платье открытое, – заметила Люба.

Серж поднял крышку грелки, понюхал, завел глаза.

– Никто не посмеет сказать, что умеет готовить долму лучше меня.

Раскладывает еду по тарелкам. Замер, глядит на Верку.

– Ты, Вера, будешь носить жемчуга и изумруды, как флорентийка, а ты, Люба, алмазы и черные агаты. – Он поднял вверх палец. – Но что для этого нужно, а?

Вера улыбнулась.

– Я знаю, Серж. Работать, работать и работать.

Серж поцеловал ей руку.

– У меня гениальные ученицы.

– А я? – подняла нарисованные брови Люба.

– Я же сказал – ученицы! – подчеркнул Серж. – С завтрашнего дня, Верочка, ты будешь ходить к моему другу. Он психолог, умнейший человек, у него потрясающие методики анализа. Он поможет тебе… К тому же это будет тебе очень интересно – поработать с ним немного… Кроме того, у меня есть для вас сюрприз: вчера я заключил договор на оформление большой ювелирной выставки во Франции. Вы будете моими моделями, я оговорил это в договоре.

– Мы поедем во Францию? – ахнула Люба.

– Нет, – засмеялся Серж, – не торопитесь так. Пока поедут во Францию ваши фотографии. Но очень крупные…

…Утро в комнате девочек. Люба одета, накрашена. Вера сидит в постели неприбранная, в рубашке.

– Вставай и одевайся, Вер, – просит ее Люба.

Вера качает головой, грызет ноготь.

– Сколько можно в постели лежать? Не надоело?

Вера молчит.

– Мне уже надоело на тебя смотреть. Серж сердится. Говорит, ты ему всю работу срываешь. Пошли, Вер, ну пошли, – просит Люба.

– Ну, хорошо, хорошо, я приду сегодня к Сержу. Попозже, к вечеру. Люб, я сейчас встать не могу. Не хочу я сейчас вставать, – опустила голову Вера.