— Допущены-допущены, так что не вздумайте употреблять алкоголь!

— Кто…

— Кто будущая мать? — Адлер, похоже, пребывал в отличном расположении духа. — Одну минуту.

В трубке послышался шелест бумаг.

— Берайтсшафтсляйтерин Агнета Мюллер, минус пятого года рождения.

Готтфрид почувствовал, как у него закружилась голова.

— Как вы сказали? — переспросил он.

— Берайтсшафтсляйтерин Агнета Мюллер, минус пятого года рождения. Ее фенотип сгладит ваши недостатки, а высокий интеллект обоих родителей, скорее всего, передастся по наследству. Кажется, она из вашей лаборатории, так что вам же лучше!

— Благодарю вас за информацию!

— Конечно-конечно, обращайтесь!

Трубка разразилась противными короткими гудками. Готтфрид с отвращением швырнул ее на рычаг. Вот уж и правда, час от часу не легче! И Айзенбаум, сволочь, как в воду глядел! Готтфрид вспомнил свой сон и потянулся за платком — вытереть руки. Это было фиаско.

*

— У Айзенбаума было такое лицо, будто ему кто-то на роже говном усы нарисовал, — смеялся Алоиз, когда они летели вниз, закончив с работой. — Понятия не имею, что он там наговорил этим достопочтенным фрау, но, кажется, тебя он теперь возненавидит еще больше!

— Я тоже не знаю, — проговорил Готтфрид. Он сам вообще смутно помнил вторую половину интервью — все его мысли были заняты совершенно другим.

— Что с тобой такое? Ты после этих формальностей опять какой-то кислый.

— Например, мне нельзя пить.

— О, тебя допустили! Поздравляю! — Алоиз широко улыбнулся.

— Угу.

— Кто мать, знаешь?

Готтфрид вздохнул. Отчаянно хотелось напиться вопреки директиве Адлера.

— Угу.

— Ну не тяни же ты кота за причиндалы! — воскликнул Алоиз.

— Агнета! — рявкнул Готтфрид, закладывая слишком крутой поворот. — Агнета, мать ее, Мюллер!

— Ну так это же отлично, дружище! — Алоиз похлопал его по плечу. — Вы друг друга знаете, цените, она к тебе очень хорошо относится.

— Ничего ты не понимаешь! — горячо возразил Готтфрид. — Айзенбаум был прав. Она уйдет из команды! И я останусь один с этой чертовой пушкой! На сколько она выпадет из процесса, а? Сам посуди! И Айзенбаум и все остальные будут тыкать в меня пальцем, мол, на бабу поставил? А ей каково?

— Ты с ней уже говорил?

— Нет.

— Ну так и не приплетай ее! Она, в конце концов, нормальная девчонка, хотя и физик. Только порадуется. А ты уже за нее решил какую-то муть! Вот что, поехали вниз! Тебе ж половой покой не прописали?

— Нет, — мрачно отозвался Готтфрид. — Пока нет.

— Ну… Поехали?

Готтфрид медлил. Какая-то часть его стремилась в “Цветок Эдельвейса”, но перспектива рассказа Марии о его новом задании пугала. Готтфрид сам не мог понять, почему, но, судя по ее реакции на упоминание Вальтрауд, здесь все могло быть куда хуже. Домой? Впереди выходные, пусть ему и стоило поработать, но возвращаться теперь в нору, в которой ему уже второй раз снилась форменная дрянь.

— А поехали вниз? — неожиданно предложил он.

— Уверен, — Алоиз с сомнением посмотрел на друга. — Там зараженные, радиация. А тебе вон, долг Отечеству…

— Адлер сказал, что, во-первых, еще действует антирадин, а во-вторых, дети, рожденные от облученных родителей, проще адаптируются!

— Ну, если Адлер сказал, — с сомнением протянул Алоиз. — Вот чертяка ты, Готтфрид! Знаешь же, что мне и самому интересно!

Они медленно плыли по воздуху вдоль одного из нижне-средних ярусов, немного ниже того, где они некогда встретили то самое существо. Признаков жизни там не было — заброшенные бетонные коробки с зияющими провалами окон-глаз, битые стекла, какой-то мусор.

— Смотри! — Алоиз дернул Готтфрида за рукав.

Готтфрид замедлился еще сильнее, почти повис в воздухе, чтобы посмотреть, на что же указывал друг.

У самого более-менее ровного пятачка, когда-то, похоже, бывшего весьма роскошной посадочной площадкой, громоздилось здание. Когда-то отделанное светлым, почти белым камнем, большую часть которого уже давным давно сковыряли или разбили, с огромными окнами и даже остатками балконов, старомодное, вроде тех, что были до Катастрофы, оно казалось здесь совершенно чужеродным. На его крыше, отделанной вычурными барельефами, тоже искалеченными, громоздился следующий ярус Берлина, и громоздился до того несуразно, что казалось, что это здание сюда воткнули совершенно вопреки здравому смыслу.

— Давай его осмотрим? — глаза Готтфрида загорелись.

— А если там кто-то есть?

— Хм-м… — протянул Готтфрид. — Да… Если зараженные…

— С другой стороны посмотри! Там над входом свастика!

— Думаешь, зараженные бы ее содрали?

— Ну конечно!

— Может, ловушка, — с сомнением проговорил Готтфрид.

Его раздирали сомнения. Чертовски хотелось влезть внутрь, осмотреться, но он прекрасно понимал, что попади они в лапы зараженным, о которых говорили Мария и Барвиг, им не сносить головы. У них не было оружия, они были совершенно беззащитны.

— Знаешь, я беру свои слова назад, — уверенно заявил Готтфрид. — Я не самоубийца, этого Партия не поощряет.

— Ну… — Алоиз, похоже, тоже боролся с желанием все-таки влезть в столь интересное здание. — Ты прав, — признал он. — Давай, что ли, пошатаемся по окрестностям “Эдельвейса”? Или чуть ниже?

— Давай, — с легким сердцем согласился Готтфрид. Он еще раз бросил взгляд в одно из огромных окон странного дома, и в тот же миг ему почудилось какое-то движение. — Алоиз… Там кто-то есть.

— Уверен?

— Нет, конечно, — фыркнул Готтфрид. — Может, просто тени.

— Ну и фюрер с ними.

Согласившись, что уж под свастикой с тенями точно фюрер, Готтфрид направился наверх. Вот еще, так рисковать! Они не настолько идиоты, посмотрели — пора и честь знать.

Ярус за ярусом город становился все оживленнее. Туда-сюда сновали пестрые фигуры, иногда встречались и форменные мундиры. Пару раз Готтфрид заметил непропорционально огромных — людей? Существ? Эти твари были ростом выше любого истинного арийца раза эдак в полтора, и шире — примерно в два.

— Кто это? — нахмурившись, спросил Готтфрид.

— Ты тоже заметил? — Алоиз поджал губы. — Понятия не имею. Впервые вижу.

— Надо бы выяснить. Не люблю, когда рядом ходит то, названия чему я не знаю, — поморщился Готтфрид.

Они летели дальше. Пейзаж стал почти привычным, разве что вывески потусклее, партийных мундиров — побольше, и даже встречались новенькие флюквагены на посадочных площадках.

— Может, тут? — предложил Готтфрид, кивая на просторный пятачок. Он открыл окно, чтобы лучше рассмотреть обстановку. Там уже стоял свеженький “Опель” с партийной эмблемой, в окнах виднелись люди, а из хриплых динамиков над дверями какой-то забегаловки доносился какой-то джаз.

— Давай, — легко согласился Алоиз. — Пониже немного, конечно. Но выглядит довольно надежно.

— Если не лезть во всякие заброшенные здания, — поддакнул Готтфрид.

Они шли по узкой улочке вдоль нагромождения лавчонок, забегаловок, магазинчиков, большая их часть была открыта. На них смотрели по-разному: кто-то стремился зазвать к себе гостей в партийных мундирах, кто-то кривился, кто-то делал вид, что они — пустое место.

— Ну и лабиринт, — покачал головой Готтфрид, когда они вышли на очередной перекресток. Улочки петляли, и порой перекрестки представляли собой пересечения не двух дорог, а больше. — Как бы не потеряться. Надо было прихватить с собой клубок пряжи.

— Какой клубок?

— Мне мать какую-то сказку в детстве читала. Не помню точно, но там был лабиринт и чудовище. И посланный туда человек вышел благодаря тому, что его возлюбленная дала ему клубок пряжи.

— Что-то никто не одарил тебя клубком, Готтфрид, — недоверчиво проговорил Алоиз.

— Тебя, знаешь ли, тоже!

— Прямо по больному, — вздохнул Алоиз. — И не стыдно тебе? А еще друг, называется.

Они вышли на небольшую площадь, очень похожую на рыночную. К их огромному удивлению, там не было ни души. Воздух словно застыл, тишина показалась неестественной и давящей, низкий потолок верхнего яруса угрожающе навис над самыми головами.