В те несколько мгновений он почему-то забыл обо всем.

А через несколько секунд Рен вспомнил, кто он и что он, отлично ощущая в ладони холодок рукояти сейбера, на голых инстинктах притянутого Силой со столика по соседству.

Поначалу он со скрипом и скрежетом подумал, что его зрение решило жить отдельной жизнью, иначе чем можно было объяснить вот эти все искореженные непонятно чем линии пола и марево неизвестной завесы, застывшей почти у самых мысков испачканных чужой кровью и пылью сапогов, словно кто-то включил посреди помещения силовой щит. А потом вспомнил, что нынешняя медицина настолько продвинута, что так-то почти грешно говорить, что какая-то часть тела не работает как положено. Тем более Рену, весьма и весьма частому посетителю медицинского сектора.

Потом он поднял глаза выше.

Первым, что он увидел, это ее огромные глаза. Вполне человеческие глаза. Обычные такие. Карие. Удивленные. Почти комично вытаращенные. С едва заметными капельками готовых дезертировать слез в самых уголках. Под таким густым веером ресниц, что будь Рен женщиной, он бы даже позавидовал. По крайней мере, длина этих ресниц точно привлекла внимание, хотя чуть позже он все же одернет себя, что слишком много думает обо всем этом, как и залепит ментальную затрещину, внушая себе, что он не женщина и ему вообще-то не положено думать о густоте чужих ресниц.

Вторым, что он увидел, это была общая картина бледного женского лица, чуть затемненное плохим освещением, хотя помещение, где гордо восседал амарант-генерал, было так ярко освещено, что сам Рен еще пару минут назад готов был лично разбить пару световых панелей, нагло светивших прямо в правый глаз.

Сжатые в полоску женские губы он тоже хорошо запомнил. Как и то, что еще мгновение назад пухлый рот незнакомки был чуть приоткрыт и искривлен в непонятной ему гримасе.

Он совсем отстранено уловил каждое промелькнувшую на ее лице эмоцию. Со скоростью супердвигателя пролетело удивление. Потом недоумение. Злостьосуждениебрегзгливостьдосадаожесточение. Прямо открытый калейдоскоп. Последней он уловил ярость, исказившую так глаза, что те резко стали очень и очень непонятными. Почти мерзкими.

Еще через миг Рен окончательно пришел в себя и теперь была его очередь недоумевать. Он пока еще не понял, какого хрена тут происходит, но сейбер уже сам прыгнул ему в руку. Девчонка за мерцающей пленкой преграды вскинулась, дернулась… и как будто прыгнула к нему ближе, и настолько быстро та двигалась, что Рен даже не уловил ее движений, вот уже через доли секунды та была намного ближе.

Настолько ближе, что сумел разглядеть каждую гребаную ресничку. Проклятое зрение позволило ему разглядеть каждый лучик мелких морщинок в уголках миндалевидных глаз, когда незнакомка очутилась буквально в полуметре от него. Жутковато скалясь, девчонка замахнулась на него, выхватив буквально из пустоты странного вида меч.

Когда Рен понял, что уже физически не успевает заблокировать удар, он просто подумал, что так дешево свою жизнь не продаст.

Мозг привычно за доли секунды уже высчитал траекторию ее смертельного замаха и даже успел банальненько проститься с родителями, давая понять хозяину тела, что это самое тело вот-вот будет разрублено от многострадального плеча наискосок по груди, как вбитая за десятилетия тренировок в подкорку реакция решила напоследок выставить счет убийце.

Тело даже успело вырвать бедное плечо из захвата меддроида и Рен выбросил руку вперед с активированным сейбером…

После они просто несколько секунд смотрели друг на друга и одинаково туповато переводили взгляды на свое оружие. И снова друг на друга. И снова на оружие. На свое, на чужое. И снова друг на друга.

Рен краем отупевшего враз мозга понимал, что он как бы вообще-то должен был разрубленным надвое кулем свалиться на пол. Как и понимал, что незваная гостья вообще-то должна была уже лежать на полу мертвой с дымящейся дырой под грудью. Весьма симпатичной, между прочим, грудью, затянутой в непонятную майку без рукавов и кривым вырезом на одной лямке, но в такую облипку, что для фантазии места уже было мало.

Этот же мозг упорно посылал сигналы, что грозный и суровый полководец уже несколько секунд стоит в кривой позе с откляченной задницей и вытянутой рукой с зажженным оружием. С таким же кривым лицом от непонимания, почему кончик его сейбера наверняка торчит из спины незнакомки, но та лишь окаменело смотрит то на него, то на самого Рена, то на прозрачное лезвие своего меча, что слегка подрагивало в воздухе, весьма изящно отставленного в сторону и смотрящее игольным концом в пол, то снова переводя густой веер ресниц на глуповато торчащее в ребрах жало. Он мог лишь завистливо и заинтересованно, без единой мысли, смотреть на текучесть и пластичность ее тела, едва та пораженно вздохнула, изящно опуская подбородок и исподлобья бросая взгляд. Сделав шаг назад, исчезла, забрав с собой и пленку невнятной преграды и ломаные линии пола.

Рен тоже сдавленно выдохнул, смиренно понимая, что он… устал. Заработался. Голова была как пустой шар, в котором гремела только одна мысль. Мысль, что его организм попросту бунтует, выдавая столь реалистичные галлюцинации.

О том, что это были реально только глюки, подтвердят записи с камер наблюдения, за которыми он ломанется раненым тараном, едва ему подлатают плечо. У дежурных наблюдателей даже не шелохнется ни единый мускул на лицах, когда они будут просматривать записи вместе с амарант-генералом, что на этих же записях вдруг сорвется с места из-под манипуляторов хирурга и ударит невидимого противника своим жутким мечом. У дежурного наблюдателя из службы безопасности даже не дрогнет рука, когда самовольно нажмет на кнопку удаления фрагмента записи, но заслужив одобрительный смешок от того же амарант-генерала, чуточку расслабится.

Рен просто молча уйдет из кабинетика, прекрасно зная, что эти двое наблюдателей сами постараются забыть увиденное. Даже память им стирать не надо было, они и так знают, что им стоит помнить, а что нет.

О том, что вообще-то разрывающая разум боль в плече и груди исчезнет буквально через несколько минут, едва он безвольно рухнет обратно в кресло с абсолютной, непривычной растерянностью, и будет разглядывать помещение, снова ставшим обычной стерильной и ярко освещенной палатой — Рен вспомнит гораздо позже. О том, что так и не дал разрешения меддроидам колоть себе обезболивающее — вспомнит тоже не сразу. И весьма и весьма не вовремя вспомнит тоже много позднее, что незнакомка держала правую ладошку на левом плече, стискивая себя до белых костяшек.

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

День обещал быть самым нормальным. Хорошим даже. Прямо скажем, отличным.

Ни тебе надоедливых занудливых советников, всегда таскавшихся рядом, ни чудовищно тупоголовых офицеров из снабжения. Если советники были ей, по-честному, нужны, то нытье завхозов было как ножом по глазам. Их монотонное перечисление по пунктам разбитого и потерянного в очередной стычке оборудования приводило в такую тоску, что Рей была готова самолично свернуть каждому шеи. Снабженцы периодически совсем наглели, пока она не ставила очередной фингал очередному офицеру, и только потом вздыхала свободно на ближайшие пару дней. Вот таких, чистых, почти безмятежных дней ей было всегда мало. Дней, когда все вокруг уже ходили на цыпочках во избежание привлечения к себе нежелательного внимания, ибо вот в такие дни трогать Рей было особенно опасно. В эти пару дней сама она даже проникалась неким уважение к окружающим, делавших все возможное, дабы не попадаться ей на глаза. Только вот через пару дней все вокруг снова охреневали на целую неделю и одухотворенное уважение смывалось раздражением.

Но Рей не жаловалась.

Никому, даже собственному господину, Всеотцу народа и ее настоящему отцу. Не потому что, надумай она пожаловаться, папа сразу ткнет тем, что это все было только и только ее личным решением, а ведь он предупреждал и все такое. Не жаловалась не потому, что потом ее нытьем обязательно воспользуются злые языкастые барышни из высшего света и будут ей перемывать кости, брезгливо тряся ручками, презрительно кривя красивые, но искусственно выращенные губки, тут же походя осуждая выбор дочери самого Всеотца ввязываться во всю эту силовую структуру, а не гулять по садам и наслаждаться птичками. Не жаловалась ни братьям и сестрам, которых искренне любила, но вообще не понимала.