Анатолий был настолько ошарашен неожиданным признанием Данилы, что никак не мог собраться с мыслями.
– Так-так… А вы, значит…
– Да. Я знаю о них все, потому что… Сам из них. Власть, Томский, не терпит статики и не предполагает выхода из игры по своему желанию. Если ты не карабкаешься вверх по карьерной лестнице, то падаешь на самое дно. В общем, быть членом тайного правительства я не захотел. Решил, что смогу пойти своей дорогой. И оказался в тупике.
Глава 2
Скока мона?
– Шух-шух, вжик-вжик, шух-шух…
Металл нагревается, из-под напильника сыплются блестящие опилки. Сталь сдается на милость человека. Грубые ее формы приобретают если не изящество, то некую законченность.
Толик обрабатывал напильником одну из деталей пулемета, зажатую в тиски. Работа монотонная и простая. Руки сами знали, что им делать, а голова была свободна для размышлений.
Прошло две недели с тех пор, как Данила Громов рассказал ему о тайном правительстве, удерживающем людей в Метро. После этого он перестал выходить из своей каморки и не отвечал на вопросы Толика. Просто сидел, уставившись в стену, и что-то бормотал себе под нос. Как всегда – о пиявке, высасывающей жизни. О монстре, обладающем извращенным разумом.
Томскому пришлось оставить Данилу в покое. Он пошел другим путем – начал собирать сведения о жизни за МКАДом у обитателей Автозаводской: старых мастеров и их молодых помощников, коренных жителей Города Мастеров и тех, кто обосновался здесь относительно недавно. Ничего, кроме слухов и легенд, разбавленных изрядной долей мистики, не услышал. Надеяться оставалось только на Вездехода, но тот, по своему обыкновению, никого не предупреждая, отправился в очередное путешествие с верной Шестерой. Пришлось набраться терпения и дожидаться карлика.
Томский положил напильник на верстак, взял штангенциркуль и убедился в том, что деталь готова. Он собирался отнести ее к сборщику, когда из глубины станционного зала послышались крики.
– А не хочу пить один! Это – прямая дорога к алкоголизму! Томский, мать твою, где ты?!
– Здесь! – Анатолий вытер руки о брезентовый фартук и вышел на середину платформы. – Юрка, успокойся, тут я!
Толик увидел Корнилова и не смог сдержать улыбки. Юрий отталкивал тех, кто пытался его успокоить, одной рукой, а во второй держал полуторалитровую, уже наполовину опорожненную бутыль с самогоном. Позади Юрки шел щупленький паренек с аккордеоном, который, по всей видимости, организовывал музыкальное сопровождение корниловской попойки.
Увидев Томского, Корнилов улыбнулся, провел пятерней по слипшимся от пота рыжим волосам.
– Братан! А я тебя повсюду ищу! Только ты, Толян, способен меня понять! А эти молокососы… Представь, вырубаются с двух стаканов! Ну разве гульнешь с такими? Слабаки. Разве поговоришь по душам? Не-а, Толик. Тут нужна старая школа. Плюнь в глаза тому, кто говорит, что собутыльника найти просто. Болтовня и провокация! Разброд, мать его, и шатания! Старая, проверенная в деле школа… Вот…
Остановившись в паре десятков метров от Томского, Корнилов обернулся к аккордеонисту.
– Ага. Ты еще здесь. Че глаза таращишь? Сбацай мне «Клен» еще разок. А ну-ка!
– Товарищ Корнилов, ну сколько же можно? Одно и то же…
– Скока мона, стока нуна! Не распускай сопли, пацан! Выше голову! Дави на клавиши, кому сказал!
Аккордеонист пожал плечами, вздохнул и растянул потрепанные меха.
Ах, и сам я нынче чтой-то стал нестойкий,
Не дойду до дома с дружеской попойки.
Там вон встретил вербу, там сосну приметил,
Распевал им песни под метель о лете.
Сам себе казался я таким же кленом,
Только не опавшим, а вовсю зеленым![2] Корнилов проорал слова знаменитого «Клена» с таким энтузиазмом, что штукатурка потолка станционного зала лишь чудом не посыпалась на головы работяг.
Свое пение Юрий сопровождал телодвижениями, которые, по его мнению, наверное, считались вальсом, но со стороны выглядели как ритуальная пляска индейца у костра.
Томский двинулся навстречу Корнилову. Знаком приказал аккордеонисту заткнуться и испариться.
– Клен ты мой опавший, – Юрий обнял Толика, – клен заледенелый…
– Хватит, Юра. Хватит музыки. Давай просто выпьем и поговорим.
– Ага. Точно. Хватит. У меня в ушах и без музыки звенит. – Корнилов рухнул на своевременно подставленный Толиком табурет. – Это от пойла? Или потому, что я почти не закусываю? Аппетит пропал. Потенция, по-моему, тоже. Куда катимся? От пойла, Толичек?
– От него, родимого, от него, проклятого.
Томский взял у Юрия бутыль и отхлебнул самогона.
– Фу! Что за шмурдяк ты хлебаешь в одну глотку?
– Не знаю. – Корнилов икнул. – Русаков всех таким потчует…
– Сколько можно, Юра? Ты завязывать не собираешься?
– Завяжешь тут с вами… Не могу я больше. Ни с самогоном, ни без него. Спать не могу. Трезвым быть не могу. Если не выпью, сразу мысли всякие в голову лезут. Воспоминания. Ганза. Рублевка. Причем только плохое вспоминается. А ведь было и хорошее, Толян! Ведь было же?!
– Было, Юра. Много хорошего было.
– И где ж оно? Куда подевалось?! Значит, затупились наши сабли? Не осталось больше пороха в пороховницах?
– Ага. А ягод в ягодицах. Выбираться, Юра, нам из Метро надо. Иначе – кранты.
– Куда?
– Найдем куда. Главное – отсюда.
– Ну… Это… Я – только за. Клен ты мой…
Корнилов попытался взять у Толика бутыль, но рука его бессильно обвисла, голова склонилась на грудь. Юрий покачнулся и едва не упал с табурета. Храп его был не менее громким, чем песня.
Томский поставил бутыль на пол, взвалил обмякшее тело Корнилова себе на плечо и отнес в ближайшую каморку. Уложив на кровать, сочувственно посмотрел на друга. Усталое лицо, усеянное мелкими каплями пота. Рыжая недельная щетина. Расстегнутая чуть ли не до пупа гимнастерка, а под ней – майка не первой свежести. Мятые галифе. Нечищеные берцы с оборванными шнурками.
Бывшего офицера Ганзы, лидера рублевских повстанцев-гастов вынужденное безделье превратило в пьянчугу.
Корнилов, как и Томский, тоже переживал депрессию, но боролся с ней по-своему.
Прирожденные авантюристы, любители головокружительных приключений и риска, они не умели жить спокойно. Размеренность и предсказуемость, к которым стремились обычные люди, губительно сказывались на тех, чье существование было подчинено борьбе. С людьми и обстоятельствами, со злом и несправедливостью. С собственными комплексами и страхами. С мутантами, порожденными радиацией, и людьми, обрадовавшимися тому, что Бога больше нет и некому наказывать за совершенные при жизни преступления.
Толик вздохнул. А сабли-то действительно затупились.
Он вернулся к своему верстаку и сосредоточился на работе.
Часа через два Корнилов вышел из каморки, потер глаза.
– Толян, ты моей бутылки, часом, не видел? Голова трещит…
– Нет никакой бутылки, Юра, и не будет. Ты мне трезвым нужен.
– Ну, от ста грамм мне ничего не сделается.
– Иди-ка сюда.
Томский поманил Корнилова пальцем и подвел ко ржавой, наполненной водой бочке.
– Че тебе?
– А вот че!
Толик схватил друга за шиворот, подтащил к бочке и, надавив на затылок, окунул его головой в воду, удерживая в таком положении секунд десять.
– Совсем охренел?! – заорал Корнилов, отфыркиваясь. – Я чуть не захлебнулся. Вода же холодная!
– Да ну? А я тебе тепленького душа и не обещал. Еще разок!
Третий раз Юрий окунулся в бочку уже без помощи Томского. Пока он снимал мокрую гимнастерку и заканчивал свой туалет, Толик принес полотенце и кружку горячего грибного чая.
– Дело есть, Юрка. Без тебя не справлюсь. Пей чай.
