Ученый поджимает губы.
– Очки – это, как ни крути, признак интеллигентности! – объявляет Писатель.
Проводник произносит через плечо:
– Напился?
– Я? В каком смысле?.. Ни в коем случае. Я не напился. Я выпил. Направляясь на рыбную ловлю. Ведь мы направляемся на рыбную ловлю. А?
Застава
Машина останавливается на проселке. Вокруг смутно виднеются мокрые кусты. Проводник бесшумно выходит из машины и идет туда, где в конце проселка влажно поблескивает асфальт ученный тоже выходит, догоняет его и идет рядом.
– Зачем вы взяли этого интеллектуала? – говорит он.
– Ничего, – отзывается проводник. – Он протрезвеет. Я вам обещаю. – И, помолчав, добавляет: – А потом, его деньги ведь ничуть не хуже ваших…
Ученый быстро взглядывает на него, но не говорит больше ни слова. Они останавливаются на перекрестке и из-за кустов смотрят на заставу в сотне метрах впереди по шоссе. В маленьком домике горит одинокое окошко. Рядом в мертвом свете мощного прожектора чернеют два мотоцикла с колясками и бронированная патрульная машина. Вправо и влево от шоссе уходят через холмы стены с колючей проволокой и вышками, оснащенными пулеметами. Ворота в Зону распахнуты настежь.
– Патруль, – говорит проводник.
– Они все спят, – шепчет ученый. – Разогнаться как следует и проскочить на полной скорости… Они и мигнуть не успеют.
– Стратег, – говорит проводник. – Быстрота и натиск…
Он смотрит вниз, на здание заставы, на которое медленно наползает серый клочковатый туман. Через несколько минут он проглатывает и здание заставы, и ворота, и стену. В серой мути, как утонувший фонарь, маячит тусклое пятно света.
– Вот так-то лучше, – говорит проводник.
Они быстро возвращаются к машине.
Писатель, заснувший на заднем сиденье, вскидывается.
– А? – зычно произносит он. – Приехали?
Проводник поворачивается и, взяв его пятерней за физиономию, с силой отталкивает назад. Писатель ошеломленно таращит глаза, затем говорит шепотом:
– Понял… понял… молчу…
Машина трогается, на малых оборотах выползает на шоссе, сворачивает и тихо, в полном соответствии со знаками, ограничивающими скорость, светящимися на обочине, катится мимо заставы. Когда она входит в луч прожектора, клубящийся в тумане, на черном мокром кузове ее видны надписи на трех языках: «ООН. Институт внеземных культур».
Неожиданно сзади раздается пулеметная очередь. В тумане вспыхивает фиолетовый прожектор охраны.
Машина на бешеной скорости несется во тьме по мокрому проселку. Проводник с потухшим окурком в углу рта – за рулем. В отсветах фар поблескивают очки его соседа справа. Писатель, весь подавшись вперед, держится обеими руками за спинки передних сидений и напряженно смотрит на дорогу. Он уже заметно протрезвел.
Проводник сбрасывает газ, и машина с потушенными фарами осторожно сползает с проселка, вваливается в кювет, вылезает из него и, пофыркивая двигателем, вламывается в кусты. Потом двигатель затихает, гаснут подфарники и голос проводника произносит во тьме:
– Быстрее. Ползком за мной. Головы не поднимать, мешок держи вот так, слева. Не бойтесь, они нас не видят. Если кого зацепит, – не орать, не метаться: увидят – убьют. Ползи назад, выбирайся на шоссе. Утром подберут. Все ясно?
– Я бы хлебнул… – тихонько говорит Писатель.
– Уймись, запойный… пошли.
Перед походом
Темный неосвещенный туннель. Поблескивают рельсы в пляшущем свете электрического фонаря. Троица взгромождается на узкую платформу электродрезины. Синяя искра на мгновение с треском озаряет сырой свод. Мимо проплывает лампочка, горящая вполнакала.
– Как красиво, – говорит Писатель. – Темнота и ничего не видно… А вы в самом деле профессор?
– Да.
– Меня зовут… – начинает Писатель, но проводник прерывает его:
– Тебя зовут Писатель.
– Гм… – говорит Профессор. – А меня как, в таком случае?
– А тебя – Профессор, – отвечает проводник.
– Меня зовут Профессор, и я профессор.
– Польщен, – говорит Писатель. – Значит, я – писатель, и меня, естественно, все зовут почему-то Писатель. Представляете, как неудобно?
– Известный писатель?
– Нет. Модный.
– И о чем же вы пишете?
– Да как вам сказать… в основном о читателях. Ни о чем другом они читать не хотят.
– По-моему, они правы, – замечает Профессор. – Ни о чем другом и писать, наверное, не стоит.
– Они не совсем правы. Писать вообще не стоит. Ни о чем. А вы – химик?
– Скорее физик.
– Тоже, наверное, скука, а?
– Пожалуй. Особенно когда долго не везет…
Туннель позади. В предрассветной темноте, озаряемая искрами от тролля, электродрезина катит по насыпи.
– А у меня наоборот, – говорит Писатель. – У меня скука, когда долго везет…
– Это кому долго везет? – осведомляется проводник. – Ты же каждый день на скачках просаживаешься.
– Уважаемый Соколиный Глаз! – провозглашает Писатель. – Мы с Профессором говорим о совсем других скачках. Мы с ним скачем всю жизнь, и это называется у нас не стипль-чез, а отражение объективной действительности, или, говоря языком профанов, поиски истины. Она прячется, а мы ее ищем. Найдем, поймаем, побалуемся и скачем дальше. Верно, Профессор?
– Моя истина, во всяком случае, не прячется, – отвечает Профессор. – «Бог хитер, но не злонамерен».
– Дьявол, – поправляет Писатель.
– Эйнштейн говорил – «бог», а имел в виду природу
– А манихейцы говорили – «дьявол», и имели в виду дьявола. Так вот ваш дьявол, может быть, и не злонамерен: он как спрятал вашу истину в самом начале один раз, так и плюнул на нее. А вы ходите и копаете – то в одном месте, то в другом. В одном копнули – ага, ядро состоит из протонов. В другом месте копнули – красота, треугольник а-бэ-цэ равен треугольнику а прим-бэ прим-цэ прим. Вы неплохо устроились. А вот мой дьявол – другое дело. Он не сидит сложа ручки. Я истину откапываю, а он в это время с нею что-то делает. И получается так, что откапывал я истину, а выкопал дерьмо. Возьмите там какой-нибудь закон Архимеда… С самого начала он был правильный, и сейчас он правильный, и всегда будет правильным. Каждый может его проверить, пожалуйста. А стоит взять какой-нибудь расписной горшок восьмого века… Да в восьмом веке в него объедки кидали, а нынче он в музее стоит и вызывает восхищение лаконичностью рисунка и неповторимостью формы, и все вокруг ахают до тех пор, пока не выясняется, что никакого он не восьмого века, а сработал его одноглазый Гур и подсунул в раскоп для сенсации… И форма у него осталась неповторимой, и рисунок лаконичный, но аханье, как ни странно, стихает…
– Ну, вы неправы, – говорит Профессор. – Вы говорите о профанах и снобах…
– Ничего подобного, – говорит Писатель. – Я говорю о горшках. Я сам двадцать лет леплю такие горшки. И поскольку я писатель достаточно известный, то они восхищают книголюбов лаконичностью рисунка и неповторимостью формы. А лет через десять придет мальчик и в простоте душевной заорет про голого короля… А через сто лет – кто его знает? – явится другой мальчик и заорет «эврика!» по моему поводу. Что, и такие случаи бывали…
– Господи, – произносит Профессор. – И вы об этом все время думаете?
– Первый раз в жизни. Я вообще очень редко думаю. Мне это вредно.
– Я имею в виду, что невозможно, наверное, писать, например, роман и все время думать, как он будет читаться через сто лет…
– Конечно, невозможно. А с другой стороны, если его не будут читать через сто лет, на кой черт его писать..
– А деньги! – со злостью замечает проводник. – Ты за него не беспокойся, Профессор, ни о чем таком он не думает. О бабах он думает, о скачках, вот и все его размышления… Истина! Ты его лучше спроси, сколько ему за строчку платят!
Пауза. Потом Профессор тихонько говорит:
– Если все это так просто, то зачем он с нами в Зону пошел?
– Тихо… – говорит проводник.
