– И что тебе так нравится в этой девушке? – спросила Уилларда Эмма Рассел. Когда они с Ирскеллом припарковали «форд» у подножия холма и поднялись по тропинке в маленький сруб, было уже под полночь. Стоило ему войти в дверь, как она не могла успокоиться – все ощупывала его, промочила воротник формы слезами. Он смотрел через ее плечо, как дядя улизнул на кухню. Мать поседела с тех пор, как Уиллард видел ее в последний раз.

– Я бы попросила тебя встать со мной на колени и возблагодарить Иисуса, – сказала она, стирая слезы подолом фартука, – но чувствую, как от тебя пахнет алкоголем.

Уиллард кивнул. Его растили с верой, что с Богом не дело разговаривать в нетрезвом виде. Человек всегда должен быть искренним с Творцом на случай, если когда-нибудь действительно окажется в нужде. В это верил даже отец Уилларда, Том Рассел – самогонщик, которого неудачи и беды изводили до самого дня, когда он умер от больной печени в паркерсбергской тюрьме. Каким бы ни было отчаянным положение – а старик хлебнул их с лишком, – он не просил помощи Всевышнего, если принял хоть каплю.

– Ну, пойдем на кухню, – сказала Эмма. – Поешь, а я поставлю кофе. Я приготовила тебе мясной рулет.

К трем утра они с Ирскеллом раздавили на двоих четыре пинты, заполировали стаканчиком самогона и теперь трудились над последней бутылкой из магазина. В голове Уилларда стоял туман, язык заплетался, хотя, очевидно, он все же упомянул матери об официантке, которую видел в закусочной.

– Что-что спрашиваешь? – сказал он.

– Девушка, о которой ты говорил, – ответила она. – Что тебе в ней нравится? – Она наливала ему новую чашку горячего кофе из ковшика. Хотя язык онемел, он не сомневался, что уже не раз его обжег. Комнату освещала керосиновая лампа на балке. На стене колебалась широкая тень матери. Он пролил кофе на клеенку на столе. Эмма покачала головой и поискала за спиной тряпку.

– Всё, – сказал он. – Ты бы ее видела.

Эмма списала это на виски, но заявление сына о том, что он встретил какую-то женщину, все равно ее встревожило. Милдред Карвер – самая добрая христианка во всем Коул-Крике – каждый день молилась за своего Малого, но его все равно прислали домой в гробу. А те, кто его несли, потом говорили, будто в гробу и не было ничего – таким он казался легким, – и как только Эмма услышала об этом, то сразу принялась искать знаки, которые подсказали бы, как обеспечить сохранность Уилларда. Она все еще их искала, когда в пожаре сгорела семья Хелен Хаттон, так что бедняжка осталась совсем одна. Два дня спустя после долгих раздумий Эмма встала на колени и пообещала Богу: если Он вернет сына домой живым, то она проследит, чтобы он женился на Хелен и позаботился о ней. Но теперь, глядя на кухне на его темные кудри и точеные черты, она поняла, как глупо было раздавать обещания сгоряча. Хелен носила грязный чепец, повязанный под квадратным подбородком, а ее длинное лошадиное лицо один в один напоминало лицо ее бабушки Рейчел. А эту Рейчел многие считали самой страшной дурнушкой, нога которой когда-либо ступала по холмам округа Гринбрайер. В то время Эмма не думала, что будет, если она не сдержит слово. Вот бы Господь благословил ее безобразным сыном, сокрушалась теперь она. У Господа странное представление о том, как дать понять о своем недовольстве.

– Внешность – не главное, – заметила Эмма.

– Это кто сказал?

– Заткнись, Ирскелл, – ответила Эмма. – Как, говоришь, звали ту девушку?

Уиллард пожал плечами. Прищурился на картину с Иисусом, несущим крест, которая висела над дверью. С самого момента, как вошел на кухню, он избегал на нее смотреть из страха, что возвращение домой испортят новые мысли о Миллере Джонсе. Но сейчас, всего на миг, он отдался образу. Картина висела там, сколько он себя помнил, пятнистая от возраста, в дешевой деревянной рамке. В мерцающем свете лампы она казалась почти живой. Он так и слышал щелканье хлыстов, издевки солдат Пилата. Уиллард глянул на немецкий «Люгер», лежащий на столе у тарелки Ирскелла.

– Что? Ты даже не знаешь, как ее звать?

– Не спрашивал, – ответил Уиллард. – Но зато оставил ей доллар на чай.

– Такого она не забудет, – сказал Ирскелл.

– Ну, может, стоит помолиться перед тем, как волочиться обратно в Огайо, – предложила Эмма. – Дорога дальняя. – Всю свою жизнь она верила, что люди должны следовать воле Божьей, а не своей. Человек должен верить, что все в этом мире будет так, как должно. Но потом Эмма утратила эту веру, начала торговаться с Господом, будто Он не больше чем коннозаводчик с табаком за щекой или чумазый коробейник, продающий вразнос мятые миски. Теперь, как бы все ни повернулось, она должна хотя бы попытаться выполнить свою сторону уговора. А потом вверить дело в Его руки. – От этого же вреда не будет, да? Если помолиться? – Она отвернулась и накрыла остатки мясного рулета чистым полотенцем.

Уиллард подул на кофе, потом отпил и скривился. Он думал об официантке, о крошечном, едва заметном шраме над ее левой бровью. Две недели, решил он, а потом он поедет и поговорит с ней. Взглянул, как дядя пытается свернуть папиросу. Кисти у Ирскелла были заскорузлые, сведенные артритом, с костяшками размером с четвертаки.

– Нет, – подлил Уиллард капельку виски себе в чашку, – вреда не будет.

В четверг Уиллард сидел в одиночестве на задней скамейке в церкви Святого Духа в Коул-Крике и трясся от похмелья. Было почти семь тридцать вечера, но служба еще не началась. Шел четвертый вечер ежегодных церковных бдений, которые длились целую неделю и были направлены в основном на грешников и тех, кто еще не достиг спасения. Уиллард жил дома уже больше недели и лишь сегодня впервые просох. Вчера ночью они с Ирскеллом ходили в «Льюис-театр», посмотреть на Джона Уэйна в «Возвращении на Батаан»[1]. Он ушел посреди фильма, не выдержав фальши, направился в бильярдную ниже по улице и в итоге влез там в драку. Сейчас он очнулся и огляделся, размял ноющие пальцы. Эмма все еще беседовала перед скамьями с другими прихожанками. Вдоль стен висели чадящие лампы; справа на середине прохода стояла видавшая виды дровяная плита. Сосновые скамьи за двадцать лет богослужений стали гладкими. Церковь была по-прежнему пропитана духом смирения, но Уиллард боялся, что сам сильно изменился с тех пор, как отправился за океан.

Преподобный Альберт Сайкс заложил церковь в 1924 году, вскоре после того как в угольной шахте случился обвал и его погребло во мраке с двумя другими шахтерами – те погибли мгновенно. Ему же переломало обе ноги в нескольких местах. Преподобный умудрился выудить пачку жевательного табака «Файв Бразерс» из кармана Фила Друри, но до бутерброда с маслом и вареньем, который, как он знал, лежит в куртке у Берла Медоуса, дотянуться не удалось. На третью ночь, говорил он, его коснулся Святой Дух. Сайкс понял, что скоро присоединится к товарищам, уже смердящим смертью, но это теперь ничего не значило. Несколько часов спустя, пока он спал, спасатели разобрали завал. На миг он поверил, что бьющий в глаза свет их фонарей есть сияние лика Господня. Хорошая история для проповеди, и после этого момента всегда следовало хоровое «аллилуйя». Уилларду казалось, за годы он уже раз сто слышал, как старый священник об этом рассказывает, хромая взад-вперед перед лакированной кафедрой. В конце Сайкс всегда доставал из поношенной куртки пустую пачку «Файв Бразерс», поднимал к потолку в ладонях. Он ее всюду с собой таскал. Многие женщины в окрестностях Коул-Крика – особенно у кого мужья и сыновья работали на шахтах – почитали ее едва ли не за религиозную святыню и при каждом случае лобызали. Факт – Мэри Эллен Томпсон на смертном одре просила, чтобы послали не за доктором, а за пачкой.

Уиллард смотрел, как его мать разговаривает с тощей девушкой в очках с тонкой оправой, криво сидящих на длинном худом лице, в поблекшем синем чепце, повязанном под острым подбородком. Через пару минут Эмма взяла ее за руку и повела туда, где сидел Уиллард. «Я попросила, чтобы Хелен посидела с нами», – сказала Эмма сыну. Он встал и пропустил их, и, когда девушка прошла мимо, у него заслезились глаза от запаха застарелого пота. В руках она сжимала облезлую кожаную Библию и за все время знакомства так и не подняла головы. Теперь он понимал, почему в последние дни мать только и твердила, что красота – не главное. В большинстве случаев он бы согласился, что дух важнее плоти, но черт – даже дядя Ирскелл время от времени мыл под мышками.