– Фамилия?

– Заключённый номер…

– Я у тебя фамилию спрашиваю. Человеческую.

– Зинчук. Пётр.

– Садись, Петя, говорить с тобой будем.

Садится Пётр на самый краешек стула. На следака смотрит. Но больше на стол, где в тарелку банка тушёнки вывалена – лежит горкой, мясо и желе… И хлеба куски стопкой, не местной зоновской выпечки – из мякины с отрубями, а настоящий, с воли. И запах ноздри щекочет так, что слюна с губ капает.

– Давай так, Петя, – хочешь теперь ешь. Но лучше – после. Если после – я тебе чай соображу и сгущёнку вскрою. Сам решай. Если после…

Смотрит зэк на тушёнку и хлеб, аж испариной покрылся.

– Хорошо, после… Нет… теперь. Теперь буду! – И схватив ложку, тушёнку наворачивает, аж за ушами трещит.

– Ты поаккуратнее, а то стошнит.

– Нет, нормально, нормально. – И хлеб в рот с жадностью целым куском!

А следак отметочку в блокноте ставит против фамилии – нетерпелив, невыдержан. Не прошёл Петя проверочку, не есть ему сгущёнки.

– Следующий… Фамилия?

– Еремеев, Семён.

– А по батюшке?

– Батю Иваном кличут.

Смотрит недоверчиво, исподлобья, подвох ищет – нетипичный следователь, не в форме, не при оружии, лицо мягкое, глаза добрые, улыбка на лице и «краснопёрые» за спиной не маячат. Неспроста это! Точно – Кум.

– Жрать хочешь?

– Всяк зэк жрать хочет.

Усмехнулся. Достал, вбил в банку нож, прошел по кругу, вывалил в тарелку тушёнку. Хлеб рядом сложил.

– Можешь теперь, можешь потом…

Надо бы теперь и сразу. Не откладывают зэки еду на потом – теперь дают, после заберут. Но что-то сдерживает, не хочется перед этим фраером в пиджачке скотом выглядеть.

– Я после, я сгущёнку люблю.

Кивнул на стул.

– Семья у тебя есть, Семён?

– Есть, как не быть. Там всё в деле прописано. И отец, и мать, и сестры с братьями имеются.

– И жена с детьми. Так?

– Ну, так.

– Давно их не видел?

– Давно, как на войну ушёл. Вначале на войну, потом без пересадки – сюда. Может уж и умер кто. А может, все.

– Нет, живо-здорово семейство твое.

– Откуда знаешь? – вскинулся зэк. – Простите, гражданин начальник…

– Справки навел через участкового. Дети в школу ходят, жена в поле трудится, трудодни зарабатывает. Отец болеет, но бог даст, выздоровеет. Брат твой с войны без ноги вернулся, но весь при медалях, теперь в МТС мастером работает. Женился год назад, жена на сносях.

Жадно смотрит зэк на следователя, сейчас дырку ему во лбу просверлит. Не знает верить или нет – туфту ему гонят или правду говорят. Но хочется, очень хочется, чтобы правду! А если так, если живы и здоровы все, и даже не сосланы… Слеза у зэка наворачивается, так что тот зубами скрипит, чтобы не разрыдаться.

– Чего хочешь от меня, начальник?

– Узнать про тебя, что сам рассказать захочешь. Воевал где?

– Второй Украинский.

– А я на Белорусском. Соседи значит.

Смотрит Семён – не верит! Не воевали «краснопёрые», в тылу подъедались, на пайках эмгэбэшных усиленных, жирком обрастая, да еще из зэковского котла прихватывали. О фронте – только по газеткам, да кинохронике…

– Чего смотришь? Не веришь? Думаешь я в тылу отсиживался?

Качнул головой зэк.

– А ты сюда глянь…

Встал следак, за полу пиджака ухватился, вверх рванул. И рубаху следом. А там, по животу и боку до груди шрамы. Сплошняком. Таких ран у энкавэдэшников не бывает, их если только «пером» поцарапают и табуреткой голову раскроят. А тут…

– Осколочное? Миномёт?

– Он, родимый. Немецкий, полста миллиметров. Взводному голову посекло, а меня сюда приложило.

Значит, на самом передке следак осколки свои схлопотал, потому как до штабов такие мины не долетают. Они – для пехоты, которая в первой линии окопов.

– Ладно, садись. Чего прошлое вспоминать. Я тоже, как ты, на зоне чалился. Да теперь выскочил. Курить будешь? – Протянул пачку папирос. – Можешь в заначку взять.

Сгреб зэк штук десять папирос. Дают – бери, а бьют… А коли бьют, всё равно не убежишь.

– Ну что, поговорим по душам?

– Давай поговорим.

– На фронте в разведке служил?

– Было дело. Вначале в батальонной, потом в полковой. До того взводным лямку тянул, потом ротным.

– За «передок» ходил?

– Было дело. Одиннадцать раз. Потом тяжёлое ранение, трибунал – погоны, ордена долой и – здравствуй, солнечный Магадан.

– Чего так?

– С офицером сцепился сразу после госпиталя. Крыса тыловая.

– Знакомое дело. Десять лет по пятьдесят восьмой?

– Как с куста.

– Каким оружием владеешь?

– Что? – не понял зэк.

– Я говорю, каким оружием владеешь?

– Любым, которое на фронте. Нашим, трофейным – автоматы, пулемёты, миномёты… Надо будет – в танк сяду или из гаубицы пальну. Ну, еще, конечно, ножи, сапёрная лопатка и вот это… – показал костистый кулак, в который полбуханки хлеба можно упрятать.

– Ну-ка иди сюда. Держи. – Протянул нож, которым банку резал.

Совсем чудеса, чтобы следователь да зэку оружие в руки, а сам в двух шагах!

– Бревно видишь, пятое сверху?

– Ну?

– В самую серёдочку. От той стены.

Зэк недоверчиво глянул на следователя, отошёл к стене, прижался к ней спиной и вдруг быстро, почти без замаха, метнул нож. Тот просвистел и воткнулся точно в серёдочку бревна, так что ручка завибрировала.

– Могём!

– Опыт. Проверяешь меня? Может, еще пистолет дашь?

– Нет, пистолет не дам. Как насчёт маскировки?

– Ну, а как разведчик без маскировки? Лежал пузом на нейтралке, по три-четыре дня огонь корректируя. Как видишь – жив. Значит, не увидели фрицы… Что еще интересует? Мину обезврежу, кулеш сварю, рану перебинтую, боевой листок выпущу… Ты скажи, зачем тебе всё это знать?

Подумал следователь, помолчал, прикидывая.

– Могу тебя с этой кичи вынуть и на лёгкий режим перевести.

– На какой лёгкий?

– На совсем лёгкий. Там увидишь.

– Чудеса рассказываешь. Зачем это?

– Сам не знаю. Мое дело бойцов собрать, а что дальше… Что-то будет. Думай, если согласен…

– А чего тут думать? Дальше зоны не пошлют… Не охота мне на нарах гнить, дошел уже. Хуже всё одно не будет. Некуда хуже!..

А вот тут зэк ошибся. Сильно ошибся, потому что хуже всегда может быть. И даже хуже худшего!..

– Фамилия? Только не надо номеров и статей.

– Тогда Егоров Николай.

– Воинское звание?

– Рядовой.

– А по документам…

– Воинских званий, наград, отличий лишён решением военного трибунала. Для искупления направлен в штрафбат.

– Но после должны были восстановить.

– Не было «после». Попал в окружение, два месяца лазил по немецким тылам, был схвачен, попал в лагерь, по-ихнему – Семнадцать бис. Был завербован в армию генерала Власова, через месяц бежал с оружием в руках.

– Как тебя угораздило?

– А вы, гражданин начальник, в том лагере были? Мы там крыс жрали и трупы своих же товарищей. Мы землю грызли, чтобы червяка найти, и дрались за него! Нас там штабелями вдоль проволоки складывали сотнями в день. А Власов жратву обещал и жизнь. Я – пошёл. Многие пошли, чтобы просто не сдохнуть от голода. Я месяца там не служил – в лес подался. Партизанил, вначале один, потом в составе партизанского соединения Ковпака. На связь с подпольщиками ходил, в самое логово. Каково по городу средь фрицев бродить с документами липовыми, каждую минуту лопатками выстрела ожидая? Я коменданта лично вот этой самой рукой удавил. А меня…

– Понятно. Пятьдесят восьмая, пособничество врагу…

– Так точно! Шестой год по зонам мотаюсь.

– Оружием, я так понимаю, владеете?

– Я кадровый военный. И после пришлось, на фронте и в партизанах, и когда обозы немецкие в одиночку или с напарником резал.

– Как это?

– Просто. Сидишь в лесу и в кустах и ждешь, когда немецкие интенданты поедут. Они по деревням шарили и всё подчистую выгребали. По три дня сидеть приходилось. Как увижу обоз, они ведь не на машинах, всё больше на лошадях по деревням таскались – дождусь последней телеги и на четвереньках с ножом в зубах. Подбегу и глотки режу. Коли не заметят те, что впереди, лошадь придержу и в лес. А так – схватишь, что успеешь, и деру.