Офицер вернулся минут через двадцать. Я был наручниками прикован к батарее. Глеб, скрючившись, лежал в углу. На лбу, возле самых волос, у него был оторван большой лоскут кожи. Еще одна струйка крови стекала изо рта на свитер. Забрав мое редакционное удостоверение, офицер велел отвести нас в камеру. Камер было три: две мужские и женская. От коридора их отделяло не мутное оргстекло, как обычно, а толстая решетка. Наша камера ближе всех располагалась к туалету. Сочно воняло хлоркой.

У окна грыз спичку лысый мужчина лет семидесяти. Желтое лицо, светлая куртка, ботинки с галошами. Первые полчаса новоприбывшие обычно суетятся, кричат и бегают из угла в угол. Потом достают пронесенные в трусах и носках сигареты или пробуют поспать. Не любят в камерах только тех, кто блюет. Но таких быстро увозят в вытрезвитель.

Глеб стал устраиваться на нарах.

— Очень видно, что нос сломан? Суки. Лучше бы теток на все деньги в «69» напоили.

Я хлопком убил ползущего по руке таракана, но оказалось, что это родинка. Хуже нет, когда ты хотел бы выпить еще и точно знаешь, что не получится. Это как крик на грани истерики. Именно в такие минуты человек способен топором зарубить собственную старушку-мать.

Утром нас отвезли в суд. Постовой с пистолетом в расстегнутой кобуре встал так, чтобы отрезать путь сразу ко всем выходам и окнам. Может быть, он боялся, что бомж или очкастая женщина как-то связаны с оставшимися на воле колумбийскими наркобаронами? Руки немного дрожали. Вибрация зарождалась в бицепсах и через ногти выходила наружу.

Судья оказалась совсем молоденькой. Глаза у нее были сонные, ненакрашенные. Секретарь громко и четко проговорила: «Встать! Суд идет!» Фраза странно звучала в обшарпанном и пыльном зале. Судья полистала протокол нашего задержания и, не поднимая глаз, объявила: каждому по $5 штрафа.

Я хотел объяснить... сказать какие-то грозные и могучие слова. Встал, произнес «Ыуммм», смутился и сел.

Не знаю как Глеб, а я свой штраф платить не стал. Порвал квитанцию и никогда о ней не вспоминал. Мы вышли из здания, пожали друг другу руки и поехали отсыпаться. В лужах резвились солнечные зайчики. Зайчиха-мать строго смотрела на них из-за крыш. Рядом с троллейбусной остановкой из мокрого газона торчал черный куст. Как школьница прыщами, куст был усыпан вспухшими почками. Его стволики напоминали похотливо раскинутые ноги.

В воздухе плыл странный, тяжелый аромат. Не знаю, может быть, именно так пахнут сандаловые деревья, которыми славен лежащий на берегу Индийского океана теплый штат Гоа?

Лет в пятнадцать у меня была странная фобия. Я боялся, что, когда стану взрослым, на свете не останется музыки, которая мне нравится. Группы распадутся, песни забудутся... жить придется в абсолютно чуждом мире. Ощущение лягушки, которая боится, что пересохнет ее лужа.

В те годы люди еще слушали не радио, а альбомы. Представляете, как давно это было? Я пошел в школу одновременно с выходом секспистолзовского «Never Mind The Bollocks» и закончил ее, когда «Depeche Mode» записали «Black Celebration». Под «Joshua Tree» группы «U2» я попробовал поступить в институт. Когда «The Cure» выпустили «Desintegration», попробовал еще раз. Потом перестал пробовать. До самого «Into The Labyrinth» группы «Dead Can Dance» я просто ухаживал за девушками, пил алкоголь и катался по свету. Иногда очень осторожно употреблял легкие наркотики.

Разумеется, я не любил отечественную музыку. Кто из пижонов моего поколения признался бы, что она вообще существует? Исключения, правда, бывали. Однако радикально ситуация изменилась только нынешним летом.

Лето выдалось жарким. Может быть, самым жарким за столетие. Город пах, как вареная рыба. Продавцы мороженого и холодного пива становились миллионерами в три дня. Тропическое слово «сиеста» наполнялось глубинным смыслом. Человек в пиджаке мог быть только иностранным шпионом. Бездомные псы лежали в высохших лужах и агонизировали. Мужчины ведрами пили пиво... отвратительное, теплое пиво. У кормящих матерей из груди текла сразу простокваша. Кое-кто пробовал ходить босиком даже по Невскому. Я тоже попробовал. Ногу обжег так, что три дня не мог встать с кровати. Трусов летом я не ношу. В транспорте ягодицы намертво прилипали к кипящим кожаным сиденьям. Я навсегда поругался со знакомой девушкой, которая сдуру попробовала на улице взять меня за руку. Секс был невозможен в принципе. Лицом поймав ветерок, хотелось упасть и совершить намаз. Иногда по ночам в небесах что-то рыгало. «Неужели?» — замирали жители тропического города Санкт-Петербурга. Но приходило утро, и ничего не менялось... А еще этим летом повсюду играл первый альбом группы «Мумий Тролль».

Несколько месяцев подряд я слушал только их. Покажите мне человека, у которого это было иначе! В мюзик-шопах впервые за много лет образовался дефицит. Красно-коричневые кассеты «МТ» исчезали через два часа после появления на прилавке. Мне тоже не досталось. Как только солнце прятало гнусную морду и асфальт переставал напоминать плавленый сырок, я выходил из дому и часами пил пиво у круглосуточного павильона с «однорукими бандитами». Иногда от пива уже тошнило. Я все равно выходил и пил. В павильоне нон-стопом играл «Мумий Тролль». Дело того стоило.

Можете представить, что я почувствовал, когда появились афиши, сообщавшие, что группа приезжает в мой город? Не помню, так ли я ждал первого орального секса с любимой девушкой. Чтобы поподробнее рассмотреть мумийтролльное шоу, я решил пойти не на стадион, а в клуб «Mad Wave».

Клуб неудобно расположен. Самый край Васильевского острова: проедешь на квартал дальше — и упрешься в Финский залив. У охранника было лицо, будто ему постоянно хочется спросить: «Непонэл?» Он поискал мою фамилию в списке приглашенных. Долго водил по одежде металлоискателем. С растопыренными руками я напоминал самому себе пойманного герильеро.

Разумеется, на концерт аккредитовались все, кто только мог. Коллеги-журналисты потели и пили один на всех лимонад. Я поздоровался и отпил из общей бутылки. Потом покурил, сходил в туалет и на обратном пути встретил Шута.

— О! И ты здесь?

— Привет. Как дела?

— В клубмены подался?

— На себя посмотри.

— Как ты прошел? Билеты стоят больше, чем твоя квартира.

— Я аккредитован. Пресса ходит по клубам бесплатно.

Разговаривая, Шут смотрел куда-то вбок и поводил плечами, как штангист перед жимом. Ему не нравилось, что я тоже здесь.

— С кем ты?

— С коллегами.

Он поискал глазами столик прессы. Презрительно скривился. Такие морды строят наемные убийцы из боевиков категории «Би». Задираете уголок рта и одновременно прищуриваете глаз. У Шута получалось очень похоже.

Мы подошли к стойке. Он сказал: «Два пива!» Бармен-иллюзионист выхватил бокалы из заднего кармана моих джинсов. Я сказал, что денег у меня маловато. Шут не обратил внимания. Пачка купюр у него в руках была толстая.

— Ничего себе! Ты стал богатым парнем?

— Наживаю понемногу.

— Как интересно?

— Кто спрашивает о таких вещах?

— Я спрашиваю.

— Сказано: на-жи-ва-ю.

Когда-то у него на голове цвели сальноватые вихры. Теперь черная шерстка плотно облегала бугристый череп. Уши беззащитно оттопыривались. Несколько лет жизни Шут провел в казарме мореходного училища. Тогда он одевался опрятно и неброско. Сейчас на нем был желтый пиджак в веселенькую клеточку. В вороте шелковой рубахи виднелось униформенное золотое распятие.

— Ты все пьешь? Смотри, козленочком станешь. Выглядишь черт знает как.

Сам он не пьет. Хотя сегодня немного можно. Он ходит в спортзал. Ест белок, тягает штангу, парится в сауне. Комплекс хороший и очень дорогой. Я спросил, когда он уходит в очередной рейс. Шут снова скривился и сказал, что это особый разговор.

— Как Света?

— Шубу ей недавно купил. Хорошую, очень дорогую. Она тоже ходит в комплекс. У нее там солярий.