Он объяснял мне, что сложности в семейных отношениях это норма, и что в нашем случае они хотя и цикличны, но поверхностны. И что на самом-то деле нет ни единой веской причины для того, чтобы расторгнуть брак.
А я рассматривала чёрную гитару и думала: «Господи, сколько же шика в том, что она матовая! Какой изящный контраст с зеркальным глянцем рояля»
Ник, убеждал меня в том, что разногласия неизбежны в любом интернациональном браке, и это не страшно, это всего лишь разность менталитетов.
А я смотрела на гитару, и мне казалось, что её бархатная тьма пылает сумасшедшим пламенем. И золотые искры летят в небо. И ветер в волосах. И свобода зовёт, зовёт… И в памяти всплыли вдруг строчки романса, что пела когда-то моя бабушка: «Цыганка – дочь костра и ночи, не приценяясь, жизнь сменила на любовь…» И тут же – жгучие смешливые глаза, словно заглядывающие в душу, и мимоходом брошенное мне: «Всё равно ты не будешь с ним. Забудь лучше сейчас, или наплачешься!» А я не послушалась тогда. И наплакалась на всю жизнь вперёд.
Я вдруг вздрогнула. Оказалось, это Ник накрыл мою ладонь своею:
– …Мила, ты меня слышишь?
– Что? Извини, я задумалась. Что ты сказал?
Его рука была тёплая, а в этом простом жесте – неожиданно много смысла. Он, человек, однажды обиженно возненавидевший Россию и всё, что с ней связано, привёл свою русскую жену в русский же ресторан, и, сжимая в пальцах её руку, убеждает в том, что не хочет разводиться. На русском убеждает! Пытается достучаться.
– Я спрашиваю, а чего не хватает тебе? Мы ведь взрослые ответственные люди и можем просто договориться. Да, я не готов пересмотреть своё отношение к твоей стране, но признаю, что не должен угнетать тебя в праве на национальную принадлежность.
Сколько ненужных слов, Господи! Сказал бы просто «Я тебя люблю» – и мне бы хватило! Но он не скажет. Потому что мы просто «взрослые, ответственные люди» которые могут договориться. Причём тут любовь?
– Так чего ты хочешь, Мила?
Я вытянула ладонь из-под его руки, и, окинув взглядом зал, шаловливо сморщила нос:
– Коньяка хочу, Ник. Армянского!
Он не подал виду, что растерялся, но я знала, что это так. Потом я пила пятилетний «Арарат» и рассказывала мужу о том, что в Галерее мне наконец-то выделили персональную студию, и теперь я могу строить график занятий – групповых и индивидуальных, не по остаточному принципу, после коллег-немцев, а так, как удобно мне. Ещё рассказывала о том, как много среди серьёзных, обременённых властью, ответственностью и деньгами людей желающих просто отвлечься на час-полтора от всех забот и посвятить это время творчеству. Николос слушал, кивал, но в его глазах застыла озабоченность: зачем я говорю ему это и как вернуть разговор в нужное русло? Он словно вспомнил, что у меня тоже есть жизнь, работа, планы и желания, но оказалось, что это не входит в сферу его интересов. Я же забавлялась. Ну извини, дорогой! Логистика и консалтинг – это к Анне, а я вот такая несерьёзная: красочки, холсты, пленэры и прочая арт-терапия.
А потом что-то произошло, какое-то неуловимое движение атмосферы в зале. От соседних столиков полетели легкие аплодисменты, я машинально повернулась к сцене и увидела его.
В тёмно-зелёной атласной рубахе с широкими рукавами и расстёгнутым до середины груди воротом, в чёрных свободных брюках, заправленных в остроносые сапоги, туго подпоясанный расшитым золотыми нитками рубиново-красным кушаком, – он не смотрел по сторонам, а просто, легко вскочив на невысокий порог сцены, чуть поддёрнул манжеты и, опустившись на приготовленный для него стул, взял в руки гитару.
Но как он её взял! Так касаются любимой женщины в тот миг, когда нет больше сил терпеть. Когда смысл жизни сводится к обладанию бархатными изгибами её тела и желанию заставить её стонать от наслаждения. И она с готовностью всхлипнула и тут же заплакала – видно, от счастья быть в его руках…
Он играл что-то надрывное, то едва слышное, то страстно кричащее. Что-то задевающее душу каждого присутствующего в зале. И для него не было больше никого вокруг, только ОНА. А я смотрела на его руки, на его пальцы, теребящие струны, на перстень с чёрным камнем на мизинце и чувствовала, что пропадаю. Мурашки, затвердевшие соски́, сбившеся дыхание и бесстыдно намокающие трусики…
Господи, неужели моё тело всё ещё умеет ТАК? Неужели оно ещё живое?
Краем глаза заметила как, проследив за моим взглядом, усмехнулся и качнул головой Ник. И это немного привело меня в чувство.
– Извини, Ник, мне надо выйти…
Встала перед зеркалом в туалете, закусила губу. Глаза блестят, на щеках румянец. В крови лёгкий мандраж. Какого чёрта? Не стоило пить коньяк? Пожалуй.
И так вдруг захотелось любви… Не секса, а именно чувств. Чтобы быть как та гитара – единственной во всём мире. Чтобы ОН для меня, а Я для него. Чтобы быть с ним, даже когда далеко. Чтобы чувствовать его рядом, даже когда врозь. Отдавать ему себя, свои мысли и чаяния, и знать, что в ответ он без остатка отдаёт свои. И растворяться в этой любви без тени сомнения, потому что не может быть сомнений там, где есть верность. Вот только разве так бывает вообще?
Когда вернулась за столик, музыкант играл уже что-то другое. Боясь снова смотреть на его руки, мазнула взглядом по лицу. Забавно. А ведь я его почти придумала! Ведь я, почти сойдя по нему с ума, даже не удосужилась рассмотреть черты. Мне представлялся чернявый цыган, а оказалось славянин. Светленький, вполне себе смазливенький. Перевела взгляд на мужа – ничуть не хуже. Тогда какого чёрта мне надо?
– Ник, я хочу уважения к себе, а чувствую только твоё раздражение. Я правда, старалась не обращать на него внимания, но… Любви нет, мы оба это понимаем… – Я замялась, лихорадочно соображая, стоит ли добавить, что она была? С моей стороны точно. Пусть не страсть, а больше похожая на благодарность тень, но всё-таки была! И кто виноват в том, что вместо того, чтобы расцвести и окрепнуть она засохла? Не я, точно! Нет, не стоит и говорить об этом. Незачем. – Тогда зачем нам быть вместе, Ник? Тем более что ты с Анной…
Он мотнул головой, прерывая:
– Разве мои отношения с Анной как-то касаются семьи? Разве я не прихожу ночевать домой, или уезжаю на выходные? Компрометирую тебя? Или вы с Алексом в чём-то нуждаетесь? Нам повезло, мы живём в двадцать первом веке, Мила! Цивилизованное человечество давно освободилось от предрассудков. Каждый из нас – уникальная личность, а потому имеет право на полный спектр эмоций! Ты не понимаешь этого, потому что… – замолчал, подбирая слова.
– Потому, что я русская, да? Дикая, зашоренная советским режимом, далёкая от Европейских ценностей и свобод, да? Ну что ж, да, я такая! Но я же ни к чему тебя не принуждаю, Ник! И я, правда, очень и очень благодарна тебе за всё, что ты сделал для нас с Алексом, ты и сам знаешь это. И развод – это не потому, что моей благодарности пришёл конец. Нет! Это всего лишь свобода в моём понимании. И в первую очередь – свобода для тебя, Ник!
Он раздражённо взмахнул руками.
– Мила, ты не понимаешь! Я и так свободен! И без развода, который на самом деле не что иное, как необдуманное разрушение семьи. И может быть, и тебе пора хотя бы попробовать преодолеть свои стереотипы и стать свободнее?
Мы сцепились взглядами. Хотелось расхохотаться ему в лицо, но было слишком горько.
– Что-то я не поняла, ты что, предлагаешь мне завести любовника? И при этом рассуждаешь о том, что разрушать семью – это последнее дело? Серьёзно? – Помолчала. – Нет, Ник. Я не готова к этому. Не хочу так!
– А я не хочу, чтобы ты уходила.
– Тогда это тупик. А удерживать меня, шантажируя сыном, это преступление. Не перед законом, в данном случае он невинен и слеп, а перед совестью. Твоей совестью, Ник! Ну и чего ты этим добиваешься?
– А если я порву с Анной?
За десять лет брака я так привыкла к его зелёным глазам! К тому, как он думает, прежде чем ответить, к его режиму дня, к предпочтениям в еде и любимой позе для сна… К музыке, фильмам, книгам. К сексу. Наш быт был похож на монолит. Он был незыблем и отлажен до мельчайших деталей.
