Весь этот день она пребывала в уверенности, что столь важное для нее знакомство с родителями Армана, которые были гостями на этом торжестве, все-таки состоится. С этой мыслью она проснулась сегодня утром, с этой мыслью стоически перенесла все события дня и даже почти не плакала на церемонии регистрации (хотя соблазн был велик): ее согревала вера в то, что и в ее судьбе вскоре произойдут пусть небольшие, но значимые для нее перемены. Она ни на миг не забывала о том, что уже завтра ей придется проститься с Арманом на неопределенный срок, но ей хотелось хотя бы какой-то ясности в их отношениях, хотя бы малейшего свидетельства того, что его семья одобряет их общение, а сам он относится к нему достаточно серьезно, ведь тогда ей было бы легче пережить разлуку и ждать его столько, сколько потребуется.

Она сознательно не говорила Арману о желании быть представленной его родителям, потому что не в ее характере было навязываться и унижать себя подобными просьбами. Довольно долго она надеялась, что он сам догадается это сделать, однако они уже пересеклись с его папой и мамой несколько раз, но Арман или упорно прикидывался, что не знает, как вести себя в такой ситуации, или действительно не понимал, что по правилам хорошего тона должен представить свою спутницу (тем более девушку, с которой встречается не первый год) семье.

Впрочем, его родители тоже не изъявляли желания узнать, в чьей компании проводит время их сын. Более того, при встрече они обращались исключительно к нему, словно ее, Сабины, для них не существовало. Особенно ярко это проявилось в тот момент, когда они столкнулись с его мамой у входа в здание и она тихим, но удивительно резким голосом (который Сабина вживую, не по телефону, слышала впервые) попросила сына принести ей забытый в машине палантин, будто бы не замечая, что Арман держит за руку некую девушку. К ужасу Сабины, Арман, уточнив у матери, где припаркована их машина, развернулся и помчался на улицу, не сказав Сабине ни слова и оставив ее наедине со своей родительницей. Онемев от страха, несчастная стояла, ощущая себя овцой на заклание, а его мать, едва скользнув по ней взглядом, поплыла обратно в зал, сделав вид, что никакой особы по имени Сабина в поле ее зрения не было и в помине.

Словом, вечер, на который Сабина возлагала такие надежды, обернулся настоящим кошмаром. Возможно, другая девушка, не обремененная таким гипертрофированным чувством собственного достоинства, которое было присуще ей, не стала бы драматизировать, а подошла и представилась бы его родителям сама. Но какой в этом смысл? Что означало бы это знакомство, если его инициатором не был Арман? Да и наружность его мамы не располагала к подобным эскападам: эта невысокая черноволосая женщина с высокомерным взглядом темных, как у Армана, глаз и тонкими, презрительно поджатыми губами, производила впечатление дамы со сложным характером. И то, как она весь вечер или старательно игнорировала присутствие Сабины рядом со своим сыном, или бросала на нее недобрый, оценивающий взгляд, заставляло девушку чувствовать себя неловко. Она не понимала, чем вызвала такое неприятие у этой женщины и, главное, что ей теперь с этим делать. При большом желании и отлично развитом воображении эту неблагосклонность можно было бы списать на вечный антагонизм свекрови, пусть даже потенциальной, и невестки, но и отец Армана не излучал радушие. Этот седоволосый мужчина с мягкими, будто смазанными чертами лица выглядел менее устрашающе, но в его спокойном, даже апатичном взгляде читалось настолько явное безразличие ко всему происходящему вообще и к Сабине в частности, что ни о каком доброжелательном общении не могло быть и речи.

Впервые столкнувшись с таким пренебрежением к своей персоне, Сабина была растеряна и сбита с толку. Она держала себя в руках все торжество, но день был на исходе, банкет медленно, но верно приближался к неизбежному концу, и с каждой минутой она все отчетливее осознавала, что чуда не произойдет: Арман не только не познакомит ее с родителями, но и не поможет как-то разобраться в довольно оскорбительной для нее ситуации. Борясь с искушением закатить ему скандал, она была в миллиметре от этого шага, но, зная Армана, понимала: если начнет предъявлять ему претензии по поводу нелюбезного обращения с ней его родственников, он просто покрутит пальцем у виска и скажет, что она выдумывает какую-то чушь. И будет, вероятно, в чем-то прав, потому что никаких других обвинений, кроме пойманных ею недружелюбных, брошенных искоса взглядов, выдвинуть против них она не могла, а ни один мужчина, в особенности ее возлюбленный, не счел бы это основанием для выяснения отношений или, тем более, принесения извинений «потерпевшей» стороне.

Снедаемая подобными мыслями несколько часов подряд, в какой-то момент Сабина поняла, что больше не в состоянии геройствовать и прятать эти чувства в себе. Ей нужно было с кем-то посоветоваться, а поскольку Арман на роль советчика в данном вопросе годился меньше всего, оставался только один вариант – Аида. И хотя Сабине не хотелось приставать к ней со своими проблемами в такой день, другого выхода у нее не было: она надеялась, что разговор с подругой поможет ей успокоиться и дожить до конца этого утомительного празднества. Поэтому, улучив минуту, когда в перерыве между тостами Арман с Тимуром вышли покурить, она подсела ближе к Аиде, которая торопливо дожевывала кусок куриного рулета и параллельно намазывала хлеб слоем черной икры, зная, что времени на перекус до очередной поздравительной речи у нее немного.

– Слушай, ты не знаешь, почему мама Армана на меня так смотрит?

– Айжан Мухтаровна? Как «так»? – Аида не сразу сообразила, что именно тревожит Сабину.

– Как будто я ей сто долларов должна и не отдаю.

– А, ты об этом! Так ты же еще хуже провинилась – сына у нее увела.

– Шутишь? Куда я его увела? – Сабина была ошарашена словами подруги.

– Ну, в смысле, пытаешься увести. – Дожевав бутерброд с икрой, Аида переключилась на салаты и копченого лосося.

– Нормально! Он что теперь – всю жизнь за мамину юбку держаться должен?

– Ну, всю не всю, а младший сын, сама понимаешь.

– Не понимаю, честно. Тимина мама же про тебя так не думает?

– Ошибаешься! Еще как думает, просто виду не подает. – Судя по равнодушному тону подруги, ее такой расклад вполне удовлетворял.

– Почему? Ты же золото, а не невестка. – Похоже, для Сабины сегодняшний вечер был порой ошеломляющих открытий.

– Это нам с тобой так кажется, а у нее на этот счет другое мнение. Она меня терпит, как неизбежное зло. Ну и ладно, мне ее любовь не очень-то и нужна. Пусть квартиру нам купят и идут лесом. Надеюсь, к зиме будем жить отдельно и не мозолить друг другу глаза каждое утро.

– Как же она позволила своему сыночку на тебе жениться, если она тебя не переваривает?

– Сабина, я тебя умоляю, ты что, с Луны свалилась? Я же выгодная партия: папа в Нацбанке работает, мама – директор школы. Да и сама вроде ничего. – Аида хихикнула, потешаясь над собственной ложной скромностью. – Ну и Тима настоял. Пригрозил, что, если не разрешат жениться, из дома уйдет. Но они, в общем-то, не сильно сопротивлялись. А что им еще надо? Где они другую такую сноху найдут?

– Однозначно нигде. – Сабина улыбалась, хотя в душе ей было не до смеха. Ее вдруг осенила неожиданная, до сих пор ни разу не приходившая в голову мысль о том, что, возможно, родителей Армана не устраивает не лично она, а ее недостаточно высокий социальный статус. Быть может, они были бы приветливее с девушкой, семья которой может похвастаться более видным положением в свете?

Родители Сабины, которыми она, безусловно, очень гордилась, были людьми чрезвычайно образованными и интеллигентными, но далекими от того круга избранных, принадлежность к которому так ценилась в обществе с некоторых пор. Хотя, конечно, было бы ошибкой полагать, что этот пиетет был сугубо новым веянием, ведь поклонение элите в той или иной форме свойственно любому социуму, любой эпохе и культуре. Другое дело, что трактовка понятия «элитарность» периодически претерпевает те или иные изменения, и не всегда в лучшую сторону. Так, еще сравнительно недавно, во времена бесславно канувшего в Лету СССР с его демонизируемым нынче социалистическим строем, всеобщим уважением народа пользовались представители научной и творческой интеллигенции – по крайней мере те, что вписывались в конъюнктуру (поскольку неугодно-неформатным власть дорогу не давала). Именно они: ученые, писатели, поэты, художники и композиторы – считались цветом нации и занимали достойное место если не на вершине социальной пирамиды, то максимально близко к ней. С распадом Союза во всех независимых республиках, и, разумеется, в суверенном Казахстане, началось строительство другой общественно-экономической формации, в рамках которой развивалось все прогрессивное человечество, но вот по мере становления и развития этой системы почему-то исчезло из жизни социума былое почтение к науке, культуре, духовным и нравственным ценностям (исключение составляли, пожалуй, только деятели эстрадно-развлекательного жанра, по-прежнему купавшиеся в безмерной народной любви, хотя культурное значение и дарование этих кумиров, к сожалению, нередко были спорными). Теперь к сливкам общества причислялись те, кто обладал деньгами или властью (а лучше и тем и другим), причем безотносительно того, каким тернистым и извилистым мог быть к этому обладанию путь.