– Знаете ли, Толя, с кем всю жизнь спит мужчина?

– Скажете – узнаю.

– До пяти лет – с соской, с пяти до десяти – с мишкой, с десяти до пятнадцати – с книжкой, с пятнадцати до двадцати – с мечтой, с двадцати до тридцати – с женой, с тридцати до сорока – с чужой, с сорока до пятидесяти – с любой, с пятидесяти до шестидесяти – с грелкой, с шестидесяти до семидесяти – с закрытой форточкой. Так выпьем же за то, чтоб никогда не закрывались наши форточки!

Мы чокнулись и трудно выпили. И он зажаловался:

– Маркс умер… Ленин умер… Вот и моё здоровье пошатнулось… Чувствую, скоро моя форточка захлопнется…

А на дворе жаруха. За тридцать!

Оказалось, не только я, но и он – питухи аховые. С одного водочного духу немеют языки. Что мы там приговорили? Совсем малёхонько. Зато уже сидим, держась за подлокотники кресел. Державно уставились друг в друга. А слова толком уже и не свяжем.

Мы налили ещё по стопарику. С напрягом чокнулись.

– Ну, Т-т-толя, к-к-каждый человек имеет в мире то значение, которое он сам себе дать умеет… В таком случае б-б-будем пить за нас, за с-с-с-самых з-з-з-з-значи-и-ительных!

Он мужественно понёс стопку ко рту. Но, похоже, сил не хватило донести до точки опрокидывания и он на вздохе поставил питьё своё на стол и как-то ненадёжно убрёл вниз, цепляясь обеими руками за перила, что лились у стеночки.

Посидел я, посидел один…

За пустой столик слева сел грузин и поставил чемодан на стол.

– Генацвале… дружок, – сказал ему официант, – убери чемодан со стола.

– Для кого чемодан, а для кого – кошелёк!

Что-то не видно на горизонте моего невозвращенца.

Позвал я официанта, уточнил, не должны ли мы чего ему, и тоже потихоньку потащился вниз по ступенькам, цепко держась за перила.

Иду я, значит, иду, и вдруг сшибаюсь нос к носу с Евгением.

Мы с ним в одинаковом ранге.

Он еле держится на ногах.

И я не отстаю. Тоже еле держусь на ногах.

Он держится за перила.

Я и тут молодцом не отстаю от него.

Вцепился обеими руками в перила.

Немигающе тупо вылупили шарёнки друг на друга…

Видимо, наконец, ему наскучила моя афиша,[7] и он с напрягом поднял взгляд повыше меня, на стену, где висел плакат «Осторожно, алкоголь убивает медленно!»

– А мы и не торопимся! – флегматично доложил он плакату и снова прикипел ко мне прочным взором.

Стоим значительно разглядываем друг друга.

Меня качнуло на чужие стишата:

– Н-н-ну и с-с-смотри… Я не из гордых… Т-т-только… – Он еле заметно шатнул головой в сторону моего хода. Да промигивай!

Я ни с места.

Дорогие смотрины следуют, и мы со стеклянно-вежливыми взглядами ждём, кто же скорей уступит, посторонится и даст другому, не отрываясь от перил, пройти своим заданным курсом.

Да как же уступить?

Шаг в сторону – это неминучее падение.

А падать никто не хотел. На бетонные ступеньки. Холодные. Хоть и зализанные подошвами.

– Я п-п-п-попрошу… – пробубнил он, ненадёжно и как-то фривольно относя одну руку немного в сторону. Что означало: ну отойди чуть-чуть!

Я тоже оказался из ордена профессиональных попрошаек.

Своё тяну:

– Я т-т-т-т-т-тоже п-п-п-п-попрошу…

Так мы вдолгую стояли просили чего-то друг у друга.

Но ничего не выпросили.

Наконец всё же я как-то нечаянно отдёрнулся на мгновенье от перил, и Евгений, не ловя галок, стремительным рывком стриганул вверх.

Гадко я себя чувствовал после этого бухенвальда.[8] Не знал, как и доберусь на трамвае до родной кроватки.

Но я всё-таки добрался.

И наутро дал зарок никогда больше не доить поллитровку.

Ни под каким соусом.

И после того случая вот уже полвека не пью.

И не помер.

Мне двадцать шесть.

Не спалось.

Проснулся на рассвете. Поднялся на локоть, долго смотрел в окно и ничего иного не видел кроме всполохов Новотульского металлургического.

На работе никто не знал, что у меня сегодня день рождения.

Прихожу с работы – Нюрка и Маша вцепились друг дружке в волосы. Повис на их переплетённых руках. Еле разнял.

Я ещё никогда не видел, чтоб женщины так жестоко дрались.

Нюрка в слезах выпросила у меня рубль и уехала к сестре в Орёл.

Стала собираться и бабка. Сунула в карман треугольный флакон уксуса:

– Станет худо – выпью.

Наутро она с корытом, а я с её чемоданом бежали к автобусу.

– Я еду далеко-далеко. Спасибо, родной Анатолик, что спас вчера. Это ужась, как сцепились. Она б меня… Спасибо, что спас…

Я втолкнул её в автобус, сам на трамвай и в редакцию.

Копал картошку Нюрке. Помогали Витька и Маринка, какие-то родичи.

Сегодня день рождения Николая Островского.

В честь этого созданный при редакции отряд трудных подростков «Искатель» провёл вечером факельное шествие по Туле.

Триста факелов. Впереди военный оркестр.

Здорово!

У памятника Ленину читали стихи.

Сегодня ровно месяц, как я заведую отделом сельской молодёжи «Колос». У меня в подчиненных лишь один литературный работник. Литраб. Коляна Крутилин.

Ленивый. Прокудливый. Коварный.

За десять дней не смог написать репортаж о вывозке свёклы.

Я ему коротенькую солёненькую лекцию о лени.

Он морщится. Я с вопросом:

– Не хочешь ли ты сказать, «быстрой езды не любит тот русский, на котором ездят»? Чего кривишься, будто я тебя заездил?

– Насчёт езды тут ни к чему… Ну только не говори шефу, – шепчет он, заикаясь. – В понедельник начну выдавать! Смотреть можешь. В понедельник!

Без опозданий пожаловал господин Понедельник.

– Я готов к смотринам, – потираю я руки. – Написал?

– Сперва внимательно посмотри на меня.

– Смотрю. Ничего из серии шокин-блю[9] не вижу.

– У меня беда с головой, – заскулил он. – Ехал в колхоз. Полный ход. Кузов. А мне так и хочется спрыгнуть…

– И ты не попробовал?

– Тебе смешки. А мне было… Хоть привязывайся к решётке на окне!

Вместо обещанного репортажа взял он двухнедельный отпуск. Без содержания.

Летучка.

Мой отчёт. Мне высочайше пожаловано два дня творческого отпуска. Больше всех давал материалов.

В пединституте сдал социализм по экономике. Учебник не держал в руках.

Нюрка и бабка поладили.

Дуэтом хвастливо докладывают мне:

– А у нас в жилах фулюганит дворянская кровушка!

– Да ну! И давно шалит дворянская?

– А всю жизню!

– Анатолик! – говорит бабка. – А что это ты по четырнадцать часов работаешь?

Нюрка:

– Директором хочет стать.

– Он не будет дилектором! – выносит приговор бабка. – Живота нету.

Факельное шествие «Искателя». Триста факелов и тысячи зевак на тротуарах. Впереди военный оркестр.

Идём с плакатом «Сегодня уничтожим последнего хулигана!»

На стадионе пускают ракеты.