Немецких путешественников белые ночи удивляли тем, что можно было «свободно читать и писать»47.
Альфиери «чувствовал тоску от этого постоянного печального дневного света». Лоренца (у Кузмина) не могла уснуть (Кюстин отмечает, что в домах окна на ночь не затемнялись), и «болезненная белизна, словно тонкий воздух или запах, проникала через все препятствия и томила душу, заставляла ныть сердце и кровь останавливаться». Кюстин был очарован «фантастической картиной города», который «казался голубым, как даль в картинах старинных мастеров».
Однако у Кюстина и Калиостро (опосредованно через Кузмина) проявляется бинарное восприятие белых ночей, характерное и для многих художественных текстов, – восхищение и ощущение угрозы зловещего пророчества «Петербургу быть пусту»48:
«Кажется, что едва выступающий над водами Невы город колеблется между небом и землей и готов вот-вот исчезнуть в пустоте» (Кюстин).
«Ему даже казалось… вот пробьют часы, петух закричит, – и все: и город, и река, и белоглазые люди исчезнут и обратятся в ровное водяное пространство… Все будет ровно, светло и сумрачно, как до сотворения мира, когда еще Дух не летал над бездной» (Кузмин).
Вероятно, прогулки в белые ночи вошли в моду при Александре I, который любил прогуливаться по Английской набережной, и летом, когда жил на Каменном острове, каждое утро ходил по берегу вдоль реки.
Георгий Полилов приводит свидетельство иностранца о ночных гуляньях в Петербурге в 1810‐х годах:
«Интересны также ночные гулянья весною по Невскому, в обоих Летних садах и на бульварах, в настоящее время позабытых. Очевидец, итальянец, автор записок, рассказывает, что весною, между часом и двумя ночи, в вышеуказанных местах появлялись разряженные дамы и кавалеры из высшего общества, блестящие экипажи с шумом катились по мостовой, все скамьи на Невском, бульварах и садах были заняты. Светлая весенняя ночь давала возможность читать даже такие газеты, как напечатанные мелким шрифтом „Гамбургские ведомости“. Подобное ночное чтение газет считалось хорошим тоном лучшего общества. Кондитерские и рестораны были в это время открыты, но согласно предписанию полиции огня в них не зажигалось. Около четырех часов начинался разъезд. Пожелав друг другу спокойной ночи, гуляющие разъезжались по домам»49.
Уже в 1830‐х годах путеводители по городу рекламировали для приезжих белые ночи как одну из достопримечательностей Северной Пальмиры.
«Летние ночи петербургские очаровательны! Это не ночь, не день и не сумрак, а что-то среднее, какое-то таинственное смешение света и тени50, ветер утихает, природа как будто покоится; воздух чист, легок и прозрачен; вы можете читать книгу в продолжение целой ночи. Едва вечерняя заря угаснет на горизонте, и новая уже румянит противуположный край неба! Должайший день петербургский заключает в себе 18 часов 20 минут»51.
«Но лучшим украшением здешнего лета его ночи, светлые, тихие, таинственная борьба света с мраком. Еще не успеет совершенно угаснуть вечерняя заря, как с другого края небосклона разливается свет томный, чуть брезжущий, осеребряя мало-помалу блестящие главы храмов и скользя на поверхности вод. Ежели вы не желаете читать книг в эти ночи, то идите на Дворцовую набережную, хоть к Летнему саду, прислушайтесь там к отдаленному городскому шуму, к резким звукам шарманки, мерным ударам весел плывущего ялика, посмотрите на противоположный берег Невы, объятый безмолвием, и вас ожидает очаровательная картина, какою могут дарить только летние петербургские ночи и расточительная природа в Крыму»52.
«Как широка, как величественна эта голубая Нева, окаймленная гранитом… <…> Едва ли какая другая картина сравнится с тою, которую представляет нам наша державная Нева в хороший летний вечер, когда луна, взглянув сквозь темно-голубой покров небесного свода, глядится в ее воды, тихие, зеркальные, отражающие в себе всю дивную красоту берегов, обставленных зданиями превосходной архитектуры, к которым привито так много высоких воспоминаний»53.
В 1844 году Владимир Зотов в очерке «Заметки петербургского зеваки» писал:
«Но бывает в Петербурге время, за которое можно простить ему и его мостовую, и дождь, и все. Ни под небом Италии, ни средь развалин Греции, ни в платановых рощах Индии, ни на льяносах Южной Америки не бывает таких ночей, как в нашем красивом Петербурге. Бездна поэтов описывала и восхваляла наши северные ночи, но выразить красоту их словами так же невозможно, как описать запах розы и дрожание струны, замирающей в воздухе. Не передать никакому поэту того невыразимого, таинственного молчания, полного мысли и жизни, которое ложится на тяжело дышащую Неву, после дневного зноя, при фосфорическом свете легких облаков и пурпурового заката. Не схватить никакому живописцу тех чудных красок и цветов, которые переливаются на небе, отражаются в реке, как на коже хамелеона, как в гранях хрусталя, как в поляризации света. Не переложить музыканту на земной язык тех глубоко проникнутых чувством звуков, поднимающихся от земли к небесам и снова, по отражении их небесами, падающих на землю. Высокою, неразгаданною поэмою оканчивается пошло-прозаический день Петербурга. Дышит чувством, теплым и обаятельным, роскошная ночь его. Что-то похожее на мысль шевелится в голове, что-то близкое к чувству затеплится в сердце самого обыкновенного человека из человеков, и с грустно-приятною мечтою задумывается о чем-то странном, непонятном, недосказанном бедный труженик, встречавший в течение скучного дня один низкий комизм, одну комическую низость. Забываются в эти ночи и отношения, и преферанс, и сплетни, и подлости, и скромный наблюдатель нравов много хорошего находит ночью в тех людях, в которых днем не видал ни искры теплого чувства, ни проблеска светлой мысли»54.
Глеб Успенский в очерке «Нева» (1867) передает свое восторженное отношение к белым ночам:
«Мы прежде всего обратим внимание на некоторые декорации, обставляющие в летнюю пору физиономию Невы. Перемена начнется с весны. Ладожские льдины пронеслись в море, настали белые ночи, и как похорошела Нева! Еще недавно, возвращаясь темным зимним вечером с Васильевского острова, вы были испуганы тем непроницаемым мраком, тою бездною тьмы, которая наступала на вас со стороны взморья, яркие газовые пучки Николаевского моста не в силах были разогнать хоть на аршин эту непроницаемую тьму… <…> Но теперь белые петербургские ночи разогнали этот пугающий мрак и на Неве воцарилась только красота… Часу во втором летней ночи она вся покрыта белым туманом, протянувшимся над ней в виде бесконечно длинной и бесконечно высокой горной цепи; гряда белых дымящихся гор заслонила собою все берега Невы, гордо какими-то прихотливо очерченными фигурами рвется на вершины громадных зданий набережной, и только высокие мачты бесчисленных кораблей высовывают свои острые вершины из этого, поглотившего все, тумана. Где-то, в глубине белых гор, слышны крики людей, плещет одинокое весло, и вода, не умолкая, чмокает об гранитную набережную; но ни воды, ни весла, ни людей не видно… Туман. Вдруг загорелся первый луч солнца, загорелся шпиль Петропавловской церкви, сверкнув в тумане какою-то, упавшею с неба, золотою крапиною; в белой массе тумана сразу разлился какой-то розовый, или, вернее, перламутровый оттенок, и внутренность туманных гор озарилась чудным светом: глаз начинает различать кой-какие предметы, еще недавно погребенные туманом; вдали движутся барки, видны люди с шестами, видны мачты, паруса, натянутые веревки… Но все это еще не может явиться в своем настоящем виде, в своих действительных цветах: все это окрашено в тускло-перламутровый цвет, повсюду что-то фантастическое и чудесное. Даже крики уже видимых глазом рабочих, разговоры прохожих, появляющихся то в том, то в другом месте на набережной Невы, не в силах уничтожить чудес, сделанных туманом»55.
